Еще долго в окно влетал грохот взрывов. На таком расстоянии он не страшен. В небо над всей восточной частью Бейрута поднимались столбы дыма, озаренные полыхающим огнем, они клонились книзу и сливались в длинную темную полосу, которая, казалось, навсегда повисла над городом. Правая рука была измазана кровью, нет, кровью и грязью. Один ботинок намок. Грязь на пальто еще не высохла, на груди пятна крови, и на брюках кровь, возле коленей.
Всю одежду, кроме пальто, он сунул в мешок для мусора. Потом отчищал кровь с пальто, отмывал горячей водой, тер мылом, наконец, повесил пальто сушиться.
Засыпая, спокойно думал об Ариане, уже не долго осталось, скоро она тебя примет. Невозможно рассказать ей о том, что ты совершил, но она почувствует, она угадает, что теперь в тебе появилась новая сила и что притязания твои оправданны. А друг-араб – что ж, теперь к нему можно относиться и со снисхождением. Он спал спокойно и крепко, без сновидений, так он заключил утром на другой день.
Он купил туфельки ребенку, о котором даже не знал, есть ли у того имя – успела ли Ариана как-то назвать девочку, – маленькие лакированные туфельки, белые с черным, и в лавке радостно заулыбался, сунув в них пальцы. Ни нарядной подарочной, ни просто упаковочной бумаги не нашлось, а картонную коробку он решил не брать. Продавщица завернула туфельки в серебряную фольгу, перевязала зеленой ленточкой, очень даже мило.
Солнце только что село, и все-таки, едва он вышел из лавки, стальные шторы за его спиной сразу опустили. Значит, к ночи везде принимают меры безопасности, даже тут, на улице Хамра, хотя сюда долетают лишь случайные гранаты, от которых не бывает серьезных разрушений.
Утром он хватился ножа. В первую минуту просто не поверилось – настолько все, что вспомнилось, было невероятно. Завтракая в ресторане, он попытался спокойно, на трезвую голову все обдумать. Неужели он и правда ударил кого-то ножом? Это казалось чем-то призрачным, хотя все остальное – обстоятельства, место и даже все звуки вспомнились отчетливо. Единственным неопровержимым фактом было отсутствие ножа. В дурном настроении он прослушал передачу новостей – сообщали численность погибших вчера ночью, тридцать четыре, и поневоле отнял из этой цифры своего убитого, как если бы доставил его в безопасное место. Все явственней проступало чувство, которое вчера лишь мелькнуло, – что ударной волной на него швырнуло труп, придавило им, так что стало нечем дышать. Нечетко вспомнились старики, сидевшие вдоль стен подвала, они показались похожими друг на друга как близнецы, такими же, каких что ни день видел на базарах, только глаза у этих подвальных стариков были точно серая жижа, потухшие глаза, они вспомнились предельно ясно. Ни дать ни взять мумии, они же и умирают не как люди – по ним и не заметишь, что умерли. Вот тронешь – сразу поймешь, что это покойник. С минуту, не дольше, он взвешивал: не перебраться ли в другой отель? Повода вообще уехать из Ливана не было. Какое там! Здесь же снова и снова будет охватывать самодовольная радость оттого, что опять он «вмешался», отъявленное ликование поскольку он уже не просто возмущен и испытывает отвращение к тем, кто тут орудует без зазрения совести, а наконец-то и сам втайне стал одним из них, «замешанным» в дело, отчаянно заинтересованным в гибели какого-то человека. Непостижимая и неопределимая тяжесть, которая так долго пригибала к земле, уменьшилась. А все намерения относительно Арианы теперь были «нормальными», ни дерзкими, ни трусливыми. А есть ли разница, подумал он, одинаково ли безразлично тебе было бы убить мусульманина или христианина-маронита? Если тот старик был безоружен и не собирался лишить тебя жизни, то просто потому, что был уже слишком дряхлым. Здешние старики миролюбивы лишь по причине старости, старость мешает им стать подонками, как все тут.