Позади я услышал кашель, тихий и естественный и все же более тревожный, чем любой звук, когда-либо задевавший ухо человека. Тому, что я не умер от страха, было, я думаю, две причины — то, что мои органы чувств были уже в расстроенном состоянии и могли мне переводить все, ими воспринимаемое, лишь постепенно, а также тот факт, что изданный кашель, казалось, принес с собой некую еще более ужасную перекройку всего, как будто на мгновение он привел Вселенную в состояние покоя, заставил планеты замереть на орбитах, остановил солнце и задержал в воздухе всякую падающую вещь, притягиваемую к себе землей. Я слабо повалился с коленей назад и вяло сел на пол. Пот выступил у меня на лбу, а глаза долго не закрывались, немигающие, остекленевшие и почти слепые.
В самом темном углу комнаты у окна сидел на стуле человек и наблюдал за мной с мягким, но неуклонным интересом. Его рука только что переползла стоящий около него маленький столик, чтобы очень медленно прибавить света в поставленной на нем масляной лампе. У масляной лампы была стеклянная плошка с тускло видимым внутри фитилем, завивающимся в извилины, как кишка На столе стоял чайный прибор. Человек был старик Мэтерс. Смотрел он на меня молча. Он не говорил и не шевелился и сошел бы за мертвого, если бы не легкое движение его руки у лампы, нежнейшее подвинчивание большим и указательным пальцами фитильного вентиля. Рука была желтая, ее кости были свободно задрапированы морщинистой кожей. Мне было ясно видно, как худенькая вена петлей огибает поверху костяшку указательного пальца.
Трудно описать подобную сцену или передать известными словами чувства, что пришли постучаться в мой онемевший ум. Например, я не знаю, сколько мы так просидели, глядя друг на друга. Годы или минуты могли быть с одинаковой легкостью проглочены этим неописуемым и неподотчетным промежутком. Утренний свет исчез из виду, пыльный пол подо мной обратился в ничто, и все мое тело растворилось и уплыло, оставив меня существовать только в дурацком зачарованном взгляде, ровно струящемся оттуда, где был я, в противоположный угол.
Помню, я холодно и механически отметил кой-какие вещи, как будто сидел тут без малейшей заботы, кроме как примечать все, что вижу. Лицо его пугало, но расположенные на его середине глаза несли стужу и ужас такого разбора, что делали остальные черты едва ли не дружелюбными. Кожа была как выцветший пергамент с целой системой поджатостей и морщин, относящихся друг к другу так, что создавалось выражение бездонной непроницаемости. Но глаза были ужасающи. Глядя на них, я заподозрил, что это вовсе не настоящие глаза, а механические муляжи, оживляемые электричеством или чем-то в таком роде, с крошечной дырочкой в центре «зрачка», сквозь которую настоящий глаз выглядывает затаившись и с большим холодком. Такая концепция, не имевшая, возможно, ни малейших фактических оснований, беспокоила меня до агонии, распаляя в уме моем нескончаемое рассуждение о цвете и фактуре настоящего глаза и о том, в самом ли деле он настоящий или просто очередной муляж с дырочкой, проколотой в той же плоскости, что и первая, так что настоящий глаз, возможно, за тысячами этих абсурдных масок уставился наружу сквозь целый ствол сомкнутых строем отверстий. Иногда тяжелые, как творог, веки медленно опускались с великой томностью, чтобы затем вновь подняться. Тело было свободно обернуто старым халатом цвета вина.