. Тут, как в зерне, в сжатом виде уже присутствует вся философия национал-большевизма…
В конце концов, главное — не «влияния», а «антропология». Государственниками рождаются так же, как и анархистами, это особая порода людей, живущая не для себя, а для целого. Их не так много в России — добросовестных чиновников и офицеров, акакиев акакиевичей и максим максимычей — но без них бы все рухнуло. Именно архетип «слуги Отечества» и возвел в перл создания наш герой, недаром же среди этого слоя национал-большевизм обрел благодарную аудиторию. Если Розанов — «гениальный обыватель», то Устрялов — «гениальный «госслужащий»«, создавший идеологию, в которой наконец-то выговорилась душа честного служаки. В этом «харбинский одиночка» подлинно оригинален.
Сила есть великая, хотя и страшная вещь, и надлежит направить ее на служение добру.
Николай Устрялов
Есть дух истории — безумный и глухой,
Что действует помимо нашей воли,
Что направлял топор и мысль Петра,
Что вынудил мужицкую Россию
За три столетья сделать перегон
От берегов ливонских до Аляски
И тот же дух ведет большевиков
Исконными российскими путями.
Макс. Волошин
Парадоксальным образом, русскую революцию (в политическом ее аспекте) лучше всех понял и описал человек, абсолютно далекий от всякой революционности, в теоретике национал-большевизма «большевистского» не было ни грана. На это верно указал советский невозвращенец С.В. Дмитриевский, сам, как раз, обладавший вполне большевистским темпераментом: «Никогда не был Устрялов «фантастом». Никогда не был созвучен эпохе, создаваемой «фантастами». <…> И не революцию принял сегодня Устрялов, но только государство, вышедшее из нее, как принял бы и государство, созданное против нее. <…> Ему нужен порядок, выбитая колея, устойчивое кресло, нужно крепкое древо государственности»[18].
К этой проницательной характеристике мало что можно добавить. Да, Устрялов проник в логику русской революции как никто из его современников, но его проникновение — блестящее достижение холодного исследовательского ума, а не трепетное сопереживание любящего сердца. Человек может всю жизнь заниматься анализом причин и последствий землетрясений, но это не значит, что они у него вызывают восторг. Николай Васильевич, в отличие от многих «правых», знал, что революции в основе своей — не происки «темных сил», а неизбежное буйство исторических стихий. Но, в отличие от большинства «левых», он знал также, что социальные катаклизмы бывают гораздо разрушительнее природных, а потому, чем скорее буря уляжется, тем больше и «правых», и «левых» доживет до старости. Национал-большевизм, в сущности, это программа преодоления революции с наименьшими потерями. Другое дело, что она сочинялась не в тиши ученого кабинета, а «средь бурь гражданских и тревоги», в самой гуще политических баталий, причем ее автор стремился быть не только теоретиком, но и практиком, азартно ведя опасную игру, где на кону стояла жизнь. Для него было счастьем посетить мир в «минуты роковые», но не в качестве «высоких зрелищ зрителя», а в роли их трагического актера: