Тем временем Барретт приказал своим людям устраиваться на привал на ближайшем лугу, и, пока солнце еще освещало своими лучами темневшее на глазах море, солдаты разожгли костры и поставили палатки.
— Можно спросить, чего ты хотел добиться? — не удержался Барретт от вопроса, едва убедился, что его солдаты устроились возле костров и занялись едой, болтовней и игрой в кости.
Они сидели на земле, получив на ужин вареную репу и черствый хлеб.
— То, что ты дал этим несчастным, не поможет им забыть о семи столетиях притеснений и несправедливостей. Ты это понимаешь?
Рафаэль отставил тарелку.
— Я хотел только одного, — мрачно ответил он. Я хотел, чтобы у них хотя бы пару дней не урчало в животах от голода.
Барретт потянулся за вторым куском хлеба, и огонь осветил его лицо.
— Мне кажется, ты опоздал на несколько столетий. — Он повернулся к своему другу. — Ты опоздал. Сейчас уже ничего нельзя изменить в Бавии. Даже если ты погибнешь здесь.
Рафаэль вспомнил Анни Треваррен, и у него заныло сердце. С самого утра, когда они разговаривали на балконе, она почти не покидала его мыслей. Он не мог забыть, с какой храбростью она ответила на его вызов, и даже не отвела от него своих прекрасных глаз. Ты представь это внутри меня, Рафаэль. Прямо так и сказала.
Рафаэль никак не мог прийти в себя с того мгновения.
— Я не хочу умирать, — сказал он наконец Барретту, — хотя я знаю, что ты именно так думаешь.
— Именно так думаю, — хмуро проговорил Барретт, взяв палку и помешивая ею угли. — Ты хочешь принести себя в жертву, чтобы заплатить за грехи отцов. Тоже мне, жертвенный барашек. Если бы не так, ты бы давно запер свой замок, да и дворец тоже, и уехал бы куда-нибудь подальше от Бавии. Господи, у тебя хватит денег, чтобы начать новую жизнь. Или ты их тоже собираешься отдать?
Рафаэль горько усмехнулся. У него и вправду был свой капитал. То, что осталось от приданого его бабки, кстати, удачно вложенного… Но Бавия — его дом. Несмотря на все грехи его предков, а их был предостаточно, он любил маленькую прекрасную страну, расположившуюся между Францией и Испанией на берегу сверкающего, как бриллиант, Средиземного моря.
Он обожал рыбачьи деревушки, средневековые церкви, разбитые дороги, построенные еще римлянами, замки и дома. Но больше всего он любил народ Бавии, простых трудолюбивых людей с возвышенными душами.
А они ненавидели его.
— Это мой дом, — сказал он после долгого молчания.
Барретт уселся поудобнее и облокотился на седло.
— Дом — это необязательно страна или замок, Рафаэль, — проговорил он. — Иногда это — человек.