Путешествие щедро пополняет его запас впечатлений.
В записной книжке появляются лаконичные, по два-три слова, записи о подслушанных в поезде разговорах, о польских евреях, об идеальной чистоте вагонов в Германии, о «городовых» (шуцманах) в Берлине, о немецких музеях и памятниках, о берлинской Аллее победителей, о фабричных трубах Бельгии, о снеге и солнце, о характерных чертах «фламандской» и «валлонской» культур — все это Вахтангов запоминает жадно, готовый каждую минуту дополнить виденное воображением.
Эти записи — телеграфный код художника. Вахтангов исключительно наблюдателен и восприимчив. Он был способен по двум-трем страницам какой-нибудь книжки представить себе живых людей с мельчайшими особенностями их характеров, внешности, привычек. А тут откладываются в памяти зорко выхваченные из самой жизни характерные черты, и по ним, подобно ученому, который по одной косточке неизвестного животного восстанавливает весь его облик, Евгений Богратионович рисует в своем воображении широкие картины быта Западной Европы, мысленно возвращается к ее истории. Другого способа для знакомства с Западом у него нет. Дни и часы сосчитаны. Всего пять недель.
В Париже он лишь один день проводит дома, за текстами «Синей птицы», в комнате, снятой в Латинском квартале. В остальное свободное от работы время вместе с Сулержицким или один бегает по бульварам, дворцам, паркам, музеям, заходит посмотреть гробницы в Пантеон, видит Стену коммунаров, слушает доклады русских политических эмигрантов, посещает Институт Пастера с его кроликами и обезьянами, заглядывает в цирк и в кабаки, в казино и театры, обедает в ресторанах, ходит по магазинам, осматривает старинные катакомбы под землей, бродит по убогим грязным еврейским кварталам, видит нищету, видит красоту и роскошь улиц богачей и — начинает тосковать.
Хотел пойти на лекцию Ленина о Льве Толстом, но лекция в этот раз не состоялась и была отложена. В другой вечер идет с Сулержицким на студенческий митинг памяти революционера Сазонова.
Вахтангов признается в записной книжке:
«Домой хочется сильно».
Парижские театральные впечатления не отгоняют, а усиливают его тоску. Он смотрит спектакль труппы бельгийцев и отмечает у них превосходное владение диалогом. Но и только. В остальном всюду господствует дурной вкус. Как невысок уровень оперы, явствует из того, что Мефистофель в «Фаусте» выведен шутом.
Вахтангов хочет видеть всю пеструю, шумную жизнь Парижа вечером. Идет в «Мулен-Руж» и записывает с отвращением:
«Гадко здесь безгранично».
А репетиции «Синей птицы»? Под внешним лоском у актеров — глубокая и безнадежная ограниченность. То, что делается на сцене, плохо: «репетируют по-провинциальному». Актерам показали мизансцены и они довольны — «думают, что у них готов акт. Ох, как мало им нужно». Сулержицкий хвалит актрису, играющую Ночь. Вахтангов находит только «отвратительную и грубую декламацию»… «Поучительно одно: так играть, как играют французы, нельзя. Техника. И плохая».