Головкин перечитал написанное, поморщился и решительно зачеркнул все.
— «Либо, либо», — передразнил он себя. — Сплошная уголовная ответственность.
«За скупку и продажу валюты и валютных ценностей, — вновь начал писать он, — если стоимость предметов незаконной сделки не превышает 25 рублей по официальному курсу Государственного банка СССР, ответственность наступает по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 25 марта 1970 года. В тех случаях, когда незаконная сделка с валютой и валютными ценностями превышает эту сумму, виновные наказываются по статье 88 Уголовного кодекса РСФСР как за нарушение правил о валютных операциях…»
— Тьфу ты, как наваждение! — выругался Головкин. — Контрабандой занимаются единицы, а рычим на всех. Ну и что? — возразил он сам себе. — Пусть все знают, чем это грозит…
В дверь постучали, и Головкин обрадовался, узнав по стуку своего давнего друга, контролера пограничного КПП прапорщика Соловьева.
— Ты-то мне и нужен! — воскликнул Головкин, подбегая к двери. — Что, по-твоему, таможня? Наше оружие — закон? А закон — это меч, какой стороной ни ударь — отсечешь, верно?
— Вроде бы, — улыбнулся Соловьев, привыкший к напористой разговорчивости друга.
— Суть правовой пропаганды сводится к тому, чтобы люди знали законы и понимали необходимость их нелицеприятности и безжалостности. Так ведь? Закон не может быть ватным. Это был бы не закон, а самое настоящее беззаконие. Таможня не должна брать на себя воспитательные функции. Таможня — как пограничная застава на экономическом рубеже страны. Впрочем, и на политическом тоже.
— Ты не забыл? «Аэлиту» отправляем, — спокойно прервал его Соловьев. — Ваши уже собрались, тебя ждут.
— Вот черт, — выругался Головкин. И заулыбался облегченно. — Ладно, потом напишу.
«Аэлита» совсем не соответствовала своему изящному названию. Это был низкосидящий широкоскулый сухогруз, заставленный контейнерами по самый мостик. Только ядовито-охряные, принайтовленные к мачтам стрелы кранов, резко выделяясь на фоне сочно-голубого неба, напоминали тонкие руки, молитвенно воздетые ввысь.
В тот самый момент, когда Головкин подумал об этих стрелах-руках, у него и появились первые признаки беспокойства, знакомые по другим осмотрам судов.
Взять хотя бы тот случай с итальянцем. Вполне приличный был итальянец, да к тому же еще и «чиф» — старший помощник капитана. Встретились они в проходной, перебросились всего парой слов, и Головкину прямо-таки нестерпимо захотелось пригласить его в досмотровую комнату. Пригласил, посадил напротив и стал с ним беседовать о том о сем. И «чиф», который только что вел себя, как барон, медлительно и надменно, вдруг переменился — засуетился, закашлял. Но как ни старался шуметь, все равно расслышал Головкин тихий шелест. Чтобы узнать, что это такое, пришлось звонить начальнику, просить дозволения на личный досмотр «чифа». Когда снял итальянец штаны, то все увидели на его ногах кольца из нанизанных на веревочки часов.