Элиза. Нет уж, мне теперь такие друзья ни к чему. Было время, они меня по всякому пустяку на смех подымали, а теперь вот я с ними посчитаюсь. Но если я получу новые платья, можно и подождать. Миссис Пирс говорит, что вы мне купите разные: одни днем носить, а другие надевать на ночь, в постель; только, по-моему, что ж зря деньги тратить на такое, в чем никому показаться нельзя. А потом, как же это – зимой, в холод, и вдруг все с себя снимать?
Миссис Пирс (возвращаясь). Идемте, Элиза. Там принесли платья, их нужно примерить.
Элиза. У-у-ааа-у! (Опрометью бросается из комнаты.)
Миссис Пирс (следуя за ней). Не так быстро, не так быстро, моя милая. (Выходит и затворяет дверь.)
Хиггинс. Нелегкое дело мы с вами затеяли, Пикеринг.
Пикеринг (твердо). Да, Хиггинс. Очень нелегкое.
Приемный день у миссис Хиггинс. Гостей еще нет. Гостиная в ее квартире на набережной Челси – большая комната с тремя окнами, выходящими на реку; в доме такого же типа, но более старом, потолок был бы выше. Окна французские, до полу; они раскрыты, и виден балкон, уставленный цветами в горшках. Слева, если стать лицом к окнам, – камин; справа в глубине – дверь. Миссис Хиггинс – женщина, воспитанная на Моррисе и Берн-Джонсе; и ее квартира, совершенно непохожая на квартиру ее сына на Уимпол-стрит, не загромождена лишней мебелью, полочками и безделушками. Посреди комнаты стоит широкая тахта; ее подушки и парчовое покрывало, вместе с ковром на полу, моррисовскими обоями и моррисовскими же кретоновыми занавесками на окнах, составляют все декоративное убранство комнаты; и оно настолько красиво, что жаль было бы прятать его под массой бесполезных мелочей. На стенах несколько хороших картин, выставлявшихся в галерее Гросвенор лет тридцать тому назад (берн-джонсов-ской, а не уистлеровской школы). Пейзаж только один: это Сесиль Лоусон в масштабах Рубенса. Здесь же портрет миссис Хиггинс в молодости, одетой, наперекор моде, в один из тех прелестных россетиевских костюмов, карикатурное подражание которым со стороны людей ничего не смыслящих привело к безвкусному эстетизму, популярному в семидесятых годах.
Сама миссис Хиггинс – теперь ей за шестьдесят, и она давно уже избавила себя от хлопотливого труда одеваться не по моде – сидит в углу, наискось от двери, у простого и изящного письменного стола; тут же под рукой у нее пуговка звонка. Между столом и ближайшим к нему окном – чиппендейлевское кресло. Другое кресло, елизаветинское, с грубой резьбой во вкусе Иниго Джонса, стоит ближе к правой стене и дальше от окон. С этой же стороны рояль в узорном чехле. В