Шелестят травы, над землёю подымаются, силу таят. Солнцу летнему, яриле пекучему листья да цветы свои подставляют, дурманом льют, зверей да людей чарами шелудят. Но вот гаснет ярило-солнышко, сумерками умывается, ко сну собирается, закатом прощается, рассвета ждать велит. Наступает тьма безглазая-вязкая, звёзды над деревами светом нездешним маются, забулдыгу подгулявшего на себя смотреть заставляют, да вздыхать горько-болестно. Замирает всё, словно неживое, а чьей-то рукой ловкой-умелой на картине масляной выведено. Не тишина будто, а кисель тягучий… Только недолго тишь благодатная над лесами и полями, оврагами и буераками, простоит. Шевельнулось что-то, от земли будто оторвалось, ввысь понеслось к самим звёздам белолицым. А во все стороны, как круги по воде стоячей, только эхо разносится «Ух, ух, ух…». Дрыгают зори в такт уханью светом своим, вниз щурятся. Что это? Кто уханьем-роптаньем тишину боломутит, звёзды высокие щекочет? То Кликун-трава, что прозвана так за глас свой ночной, на зори ухает-кликует. Любы они ей, неба ночного странницы, как завидит их среброоких, бросает ввысь кличь свой ухабистый. Силы в той Кликун-траве не меряно, ни одному человеку не покорится-уступит, сорвать себя не даст, отринет прочь от себя, насилу кости потом соберешь. А сама видом будто человек, всё при ней — стебель толст и могуч всё одно, что стан мужика-трудяги, два листа широких, по бокам вгору рвутся до зорь достать блажат, как руки в молитве возведённые, цветок бубоном ворсистым на ветру колышется, что человек главою буйною раскачивает, а под землёю два корня крепких-узловых врозь расходятся — ноги-раскоряки это, не иначе. Такая она, Кликун-трава, для всех трав прочих, что отец родной.
III
Кликун подпоясался рассветом, за плечи перекинул запах леса, и шагнул из чащобы бурой на дорогу. Дорога бесшабашно вилась под ногами и уводила в степь. Кликуну было легко и задорно шагать в этот ранний час, цепляя шершавыми ладонями утреннюю негу. Из травы придорожной, из островков леса шерстящихся прохладой посреди опалённой равнины, переливались разноголосыми бубенцами голоса птах ранних, словно благословляющих Кликуна на задуманное.
Когда солнце, огненной монетой катившееся по небу и всё обильнее крестящее землю лучами жара, было уже недалеко от своей вершины, впереди дороги забредила серыми стенами облупленная хата. Кликун прибавил шагу, царапая зеницами края халупы, в надежде ещё издали разглядеть, есть ли кто там живой.
Когда Кликун уже был рядом, из хаты вышла женщина, то ли молодая и то ли старая, наклонив голову в бок, стала смотреть на приближающегося гостя. Кликун спросил холодного кваса и скрылся вслед за хозяйкой в нутре кособокого дома. Золотистый квас тёк по устам, а глаза гостя елозили по хозяйке.