Слушая наставления
игуменьи, Надежда тоже стала ограничивать себя в пользовании телефоном,
выключая его на время своего пребывания в монастыре. И сразу ощутила прилив
желания молиться, больше времени проводить в храме. Даже привычное общение с
такими же послушницами стало тяготить ее: Надежда вдруг заметила, как часто,
начавшись с духовных вопросов, оно перетекало уже в пустые девичьи разговоры,
пересуды, ненужные рассказы о той жизни, которую они намеревались оставить,
чтобы посвятить себя служению Богу.
Но было и то, что в
действиях настоятельницы вызывало в душе Надежды решительный протест, обиды,
расстраивало душевное состояние, доводя до слез, отчаяния и даже ропота.
Надежде хотелось убедить настоятельницу, что все ее замечания относительно
поведения в монастыре безосновательны, но та оставалась непреклонной,
решительно требуя неукоснительно выполнять благословение. И чем беспрекословней
она требовала, тем больше Надежде казалось, что игуменья попросту придирается к
ней, хочет унизить в глазах других сестер и послушниц. А это вызывало обиды.
Она ловила себя на мысли, что, одергивая ее в присутствии остальных, игуменья
стремилась укрепить свой авторитет, свою власть: дескать, смотрите, мне
подчиняется дочка всемогущего господина Смагина.
Особенно непонятным
стало решение матушки Адрианы взять к себе келейницей не ее, Надежду –
грамотную, подтянутую, всегда опрятную, видную, а недавно приехавшую в их
обитель послушницу Софию: настоящую замухрышку, как сразу бросилось в глаза
Надежде. Она ходила по монастырю с вечно опущенной головой, потупленным
взглядом, угрюмая, никогда не улыбаясь, избегаая общения с остальными. В
отличие от Надежды София внешне была совершенно непривлекательна: низкорослая,
горбатая, хромающая на левую ногу, с въевшейся от постоянных работ на земле и в
коровнике грязью под ногтями, ссадинами на руках.
«Ну и «красавицу»
матушка себе выбрала, – недоумевали остальные, – настоящее пугало огородное: ей
не гостей встречать да за игуменьей ухаживать, а над полем ворон гонять – ни
одна не пролетит, побоится».
Такие разговоры
доходили и до Надежды, сменяя недоумение на озлобление и неприязнь. А когда она
получила от игуменьи благословение работать в коровнике, бывшем частью их
монастырского хозяйства, неприязнь переросла в настоящий взрыв гнева.
«Меня достать
хочет, – кипело в душе Надежды, – унизить перед всеми, свою власть показать. Ну
и пусть! Пусть возле себя держит эту дуру неотесанную, деревенщину горбатую.
Небось, рядом с ней уже не профессором себя чувствует, а целым академиком.
Зачем я ей? Ведь и поспорить могу, и свое мнение открыто высказать, и не
выслуживаюсь перед ней, как некоторые. Зачем ей умные? Она сама вся из себя.
Хороша «профессорша», нечего сказать. Представляю, что о ней думают бывшие
коллеги, когда приезжают сюда в гости, а им навстречу выходит чумазое пугало».