Прислуга, не любившая Анастасию за фантастический рывок «из грязи в князи», жаждала насладиться ее унижением, злорадствовала потрепанному виду самозванки, полагая, что вот сейчас хозяин ее проучит. Но Уар выгнал всех: от кухарки до камердинера – во флигель для челяди, пригрозив, что откажет им от места, если они станут мести языками по Москве.
Царевич извлек возлюбленную из отвратительных тряпок, погрузил ее в ванну с горячей водой, щедро сдобренной розовым маслом, и присел на мраморный бортик, смывая рукой с ее лица летнюю пыль, волновался, не веря, что вновь обрел ее, такую мучительно желанную. Он не мог налюбоваться ею, не мог оторвать он нее своих ледяных рук, мечтал нежно и подробно целовать каждый изгиб ее тела, но, как ни старался сдерживаться, мучившие его дурацкие мужские вопросы срывались с языка.
– Что это за обноски были на вас, сударыня?
– Никакие не обноски, – поводила плечом этуаль. – Это Жильбер украл на берегу реки. Там военные купались.
– Почему вы так голодны? Он что – не кормил вас?
– Кормил, – отвечала этуаль, – но это было давно. У нас же не было денег.
– Почему у вас не было денег? – поражался Уар.
– Ах, ну что же тут непонятного? – недоумевала Анастасия, – потому что брюки улетели.
– Какие брюки?
– Брюки Жильбера, в которых были деньги.
– Позвольте, я не представляю, как ветер может сорвать с человека брюки?! Объясните!
– Да он сам их снял! А они улетели. Там же ветер! – выходила из себя этуаль от мужской непонятливости.
– Кажется, я начинаю понимать, – процедил Уар.
– Ну наконец-то… – облегченно вздохнула Анастасия.
Зачем он задает вопросы? Зачем обрекает ее на муку поиска оправданий? Все предельно ясно и без вопросов, и без этих ужасных, больно ранящих ответов. Ах, если бы можно было заснуть с ней рядом на пахнущей мускусом и резедой перине, сплетя тела, и чтобы утром оказалось, что никакого полета не было и в помине! Что это был дурной сон! Но явь разила его своей необратимой очевидностью. Анастасия недовольно поводила плечами, выскальзывающими из его рук. Бес ревности искушал его, а пламень воображения обрекал на душевные страдания. Он изнывал от любви и не знал, что предпринять: задушить в исступлении чувств или, поддавшись пленительной манкости этой наяды при всей ее бесхитростности, простить и забыть.
– Сударыня, вы, кажется, вознамерились сделаться раздирательницей сердец?
– А мне доносили, сударь, что вы сам – известный куртизан! – рассердилась и перешла на «вы» утомленная допросом Анастасия.
Упрек был несправедлив. Едва ли сама этуаль находила эти сплетни правдивыми. Уар никогда не был волокитой, не разменивался на мимолетные селадонные нежности.