Камердинер помог ему надеть халат, и он собрался идти в ванную.
— Подожди. Ты должен выслушать, — остановил его Бертрам. — Я слышал эту новость уже от двух человек. Я уверен, это правда.
— Ну, что там? — нетерпеливо спросил лорд Харткорт.
— Говорят, — начал полный энтузиазма Бертрам, — что сегодня Лили возила свою племянницу к Ворту. На девочке не было ничего, заметь — ничего, кроме шиншиллового манто стоимостью несколько миллионов франков. Лили умоляла Борта одеть девочку, уверяя его, что ей нечего, ну буквально нечего надеть.
— Догадываюсь, кто рассказал тебе все это, — заметил лорд Харткорт. — Наверняка женщина.
При этих словах он вышел из спальни и резко захлопнул за собой дверь.
— Черт подери, Вейн, ты не можешь вот так уйти! — взревел Бертрам. — Как ты считаешь, это правда? — Он подошел к двери спальни и прокричал: — Как ты думаешь, это правда, Вейн? Весь Париж будет говорить об этом!
— Не имею ни малейшего представления, — ответил через дверь лорд Харткорт. — Иди, одевайся к обеду, Берти. Если твой английский воробушек и отправится куда-нибудь сегодня вечером, так только к «Максиму».
— Бог мой, конечно же! — в возгласе Бертрама послышалось удовлетворение. — Спасибо, Вейн, до встречи.
За дверью послышался шум воды, и Бертрам понял, что кузен не слышал его последних слов.
— Спокойной ночи, Хиксон, — сказал он камердинеру, убиравшему вещи лорда Харткорта.
— Спокойной ночи, сэр, — вежливо ответил камердинер, но когда Бертрам уже не мог слышать его, он тихо добавил: — Женщины, все они одинаковы, эти женщины. Они всегда стоили мужчинам слишком дорого.
Он бросил задумчивый взгляд на горку золотых монет на туалетном столике, которые лорд Харткорт выгрузил из карманов. Француженка, за которой ухаживал Хиксон, стоила ему гораздо больше, чем он мог себе позволить на свою зарплату. Он уже на две недели просрочил отправку почтового перевода матери, и теперь чувство стыда не покидало его. Было в этих француженках что-то такое, что зажигало кровь и возбуждало и против чего не было возможности устоять.
Хиксон аккуратно сложил монеты. Он знал, что никогда не возьмет ни пенса из денег лорда Харткорта, как бы ни велико было искушение. И в то же время он спрашивал себя, осмелится ли он заговорить о повышении. Он понимал, что даже те крохи, которые он посылает своей матери, служат для нее огромным подспорьем, и все же он не мог устоять против очаровательного ломаного английского и жадной изящной ручки, которая, казалось, всегда была в протянутом состоянии.
Ужин в посольстве походил на все приемы, которые когда-либо проводились в отделанной деревянными панелями столовой, с лакеем за каждым стулом, с золотой столовой посудой и тяжелыми подсвечниками, увитыми орхидеями.