— Он пока неудачный. Ему чего-то не хватает. — Он поправил экран ноутбука.
— Какой красивый у тебя голос, — произнесла она с отсутствующим взглядом, касаясь пальцами светлых кудрей своего парика.
Он на секунду закрыл глаза. Затем, словно готовясь сыграть на флейте, он слегка облизнул губы и начал читать стих размеренным полушепотом:
Вот что любимое есть у меня:
Пуля летит, перемены маня,
Хлещут горячей крови фонтаны,
Покуда не вытечет вся из раны,
За око — два глаза, все зубы — за зуб,
Ясности миг, остывающий труп.
Пьяницы ствол обратил я к добру
И всесожженьем закончу игру.
Он вздохнул и посмотрел на экран, морща нос:
— С размером что-то не так.
Старуха машинально кивнула и голосом кроткого ребенка спросила:
— Деточка, что ты будешь делать?
Ему захотелось описать ей «всесожженье» во всех подробностях. Смерть всех чудовищ. Он видел ее так ясно, и она была такой яркой, такой упоительной! Но он считал себя реалистом и понимал, что возможности матери ограниченны. Он знал, что ее вопросы не требовали настоящих ответов, что она все равно их забудет, как только произнесет; что его слова были для нее просто звуками, которые она любила, которые ее успокаивали. Он мог говорить что угодно — считать до десяти, читать считалочки. Главное — ритмично и с выражением. Поэтому он всегда старался богато интонировать. Ему нравилось ее радовать.
Время от времени Гурни снились невозможно печальные сны, как будто он спускался в самое сердце печали. В этих снах он видел с ясностью, неподвластной словам, что источник печали — это утраты, величайшая из которых — потеря любви.
В последнем сне, который едва ли длился минуту, он видел отца, одетого так, как он всегда ходил на работу сорок лет назад, да и во всем остальном точно такого же, как тогда: безликий бежевый пиджак и серые штаны, бледные веснушки на кистях тяжелых рук, круглые залысины, насмешливый взгляд, как будто направленный в другую жизнь, выдающий желание постоянно быть в пути, быть где угодно — только не там, где он на самом деле, способность почти все время молчать, но вместе с тем выражать своим молчанием бесконечное недовольство… Дэвид, маленький мальчик, умоляюще смотрел на его фигуру вдалеке, упрашивал не уходить, и по его щекам во сне текли горячие слезы. Наяву это никогда не случалось в присутствии отца — у них не было заведено выражать сильные чувства открыто… Когда Гурни внезапно проснулся, его лицо все еще было влажным от слез, а сердце болело.
Ему хотелось разбудить Мадлен, рассказать ей про сон; хотелось, чтобы она увидела эти слезы. Но это было совсем не про нее. Она едва знала его отца. А сны, в конце концов, всего лишь сны. По большому счету они ничего не значат. Он попытался отвлечься и вспомнить, какой наступил день. Понял, что четверг. И в этот момент произошло привычное, мгновенное преображение мысленного пейзажа, на которое он привык полагаться, чтобы стряхнуть осадок беспокойной ночи и переключиться на дела предстоящего дня. Значит, четверг. Четверг уйдет на посещение Бронкса — района неподалеку от места, где он вырос.