Потом он вспомнил вкус мускатного ореха, который был в кабачковом супе, и ощущение дурного сна усилилось.
Если ты еще не понял, кто я такой, подумай про цифру 19. И Меллери загадал именно цифру 19, и это было до того, как он открыл конверт. Невероятно. Но все случилось именно так.
Привкус муската продолжал его донимать. Трижды он вставал выпить воды, это не помогало. А потом он вспомнил про масло. Мадлен добавляла в свой кабачковый суп много мускатного ореха и масла. Как-то раз он даже обсуждал это с их психотерапевтом. С их бывшим семейным психотерапевтом. У которого, впрочем, они были всего дважды, когда спорили, стоит ли Гурни уходить в отставку, и полагали (ошибочно, как потом выяснилось), что разговор с посторонним человеком поможет им преодолеть разногласия. Он попытался вспомнить, к чему он тогда упомянул злосчастный суп, в каком контексте, как ему вообще могло прийти в голову заговорить о чем-то настолько пустячном.
Это была сессия, когда Мадлен говорила о нем так, словно он не присутствовал в той же комнате. Сначала она рассказывала о том, как он спит — если уж заснул, то, как правило, до самого утра не проснется. Тогда-то он и заметил, что исключением были ночи после того, как она готовила суп из кабачков, когда он не мог отделаться от привкуса мускатного ореха и масла. Но она продолжила говорить, игнорируя его дурацкое замечание, обращаясь к психотерапевту, как будто они были двумя взрослыми, обсуждающими ребенка.
Она сказала, что нет ничего удивительного в том, что он не просыпается до самого утра, поскольку работа его так изматывает. В его жизни так мало спокойствия и возможностей расслабиться. Он такой хороший человек, такой порядочный, но постоянно испытывает чувство вины за то, каков он есть, мучимый своими ошибками и недостатками. Столько блестящих профессиональных достижений — но в его сознании все затмевает горстка неудач. Он безостановочно думает, решает какие-то задачи, одну за другой, словно Сизиф, который вечно катит камень в гору, — снова, и снова, и снова. Цепляется за жизнь, как за головоломку, которую необходимо решить. Но ведь не вся жизнь — головоломка, говорила Мадлен, обращаясь наконец-то к нему, а не к терапевту. К жизни можно подходить по-другому. Тайны, а не загадки. То, что можно любить, а не разгадывать.
Воспоминание о ее словах странно подействовало на него. Оно захватило его целиком, растревожило и измотало, а потом постепенно отпустило, заодно с привкусом масла и мускатного ореха, и он погрузился в тяжелый сон.
Под утро он ненадолго проснулся от того, что Мадлен выбиралась из постели. Она негромко высморкалась. Долю секунды он размышлял, отчего она плакала, но тут же подумал, что, скорее всего, причина насморка — какая-нибудь сезонная аллергия. Сквозь сонный прищур он наблюдал, как она открывает шкаф и надевает махровый халат. Чуть позже он услышал — или домыслил во сне, наверняка он не знал, — как она спускается в подвал, а после еле слышно проходит мимо спальни. Когда первый утренний свет залил спальню и просочился в коридор, она вернулась, похожая на призрак, с чем-то в руках — с какой-то коробкой.