Ирина изо всех сил делала вид, что ее страшно интересует эта далекая, по представлениям девушки, от реальной жизни тема. Еще покойная бабушка учила подрастающую Ирину, что самую крепкую привязанность мужчина испытывает к той женщине, которая умеет заинтересованно выслушивать его разглагольствования.
– Так вот, Иришка, если отец Герман успешно справится с полной реставрацией своего храма, то я передам в его ведение средства на восстановление монастыря. Я недавно проконсультировался со святыми отцами, и они сказали, что по церковной традиции такой монахстроитель становится игуменом нового монастыря. Так что можно будет поставить архиепископу сие условие. А там…
– Что «там»? – спросила Ирина лишь за тем, чтобы как-то обозначить свое участие в разговоре.
– Не знаю – не знаю… Архиепископ совсем одряхлел, максимум лет через пять-шесть уйдет на покой. И если за эти годы отец Герман, будучи игуменом, себя проявит, если заочно окончит духовную академию…
– Ого! – развеселилась Ирина. – Нет, ну водяной дом – это я еще понимаю, тут важно пыль пустить в глаза…
– Водяную пыль, – уточнил магнат.
– Но иметь своего епископа! Это уже, по-моему, слишком.
– Что значит «своего»? Что значит «своего»?
Виктор Петрович сердито снял наяду с колен, пружинисто поднялся из кресла, заходил взад-вперед, как он всегда делал, когда развивал перед слушателем свои грандиозные, эпохальные идеи.
Бывший советско-российский атташе в Париже Валентин Николаевич Мокеев раскладывал по тарелкам клейкое, неопределенного цвета жарево.
– Здесь фасоль, рис, чеснок, помидоры, огурцы соленые… – бормотал незадачливый повар.
– Так, что же еще я клал? А, тушенку! Свиную, кажется.
– Батя! – с улыбкой прервал его Геннадий. – Ты что, забыл? Я же монах, по обету мясного не вкушаю. Нельзя мне, понимаешь?
Мокеев-старший виновато смотрел на сына.
– И впрямь забыл, сынок. Хотел как лучше. Что ж теперь делать-то, а?
Геннадий приобнял отца за плечи:
– Ничего, батя, не переживай. Святые отцы учат, что по любви к ближнему, а особенно – к родителю, можно разок и обет нарушить. Любовь – она превыше всего. А я ведь люблю тебя, батька!
Валентин Николаевич смутился, зачем-то начал резать черный хлеб, хотя в плетеной тарелочке на столе его и так было предостаточно.
Геннадий сел на табурет, зачерпнул ложкой подозрительное месиво.
– Ты забыл помолиться, сынок, – озадаченно молвил отец.
Геннадий молча встал, широко перекрестил стол:
– Благослови, Господи, ясти и питии рабом Своим, яко свят еси и преблагословенен во веки веков, аминь.