Заведующий сделал вид, что поверил, хотя какая к шайтану может быть простуда в такую жару!
Он походил взад-вперед по комнате.
– Елки, бросил своих больных, – сокрушенно покачал он головой. – Ладно, не помрут. Налей кофейку, Серега. Всю ночь промаялся над этой загадкой. Она же вроде с виду такая простая…
– У меня все аналогично, старик. А кофе весь вышел. Слушай, Леха, а может, эта загадка вообще не имеет решения? А? Как ты думаешь? Бывают же всякие приколы в математике…
По выражению лица своего гостя Сергей понял, что нечто подобное приходило и в голову доктора. Но уже спустя мгновение глаза Алексея осветились решительностью, словно он отбросил всякие сомнения:
– Ты помнишь, что он сказал в пивной?
– Что?
– А то, что он сделал на этом целое состояние. А мы, выходит, тупее его?
– Может, и тупее, – задумчиво пробормотал Сергей.
Жизнь человека наполнена бессмысленными страданиями. Как сказал кто-то великий:
«Для корабля, который не знает, в какую гавань он держит путь, ни один ветер не будет попутным»…
А значит, бессмысленна и борьба со штормами, и гибель команды.
Когда он понял, что мать его не любит? О, тот день он запомнит на всю жизнь! Мать повела его, совсем маленького мальчика, в Третьяковскую галерею, и они надолго остановились у картины Крамского «Неутешное горе». Молодая барыня с подурневшим от слез лицом стоит над крошечным гробиком…
– Вот уж действительно, неутешное горе, – назидательно вещала мать. – Новорожденный ребеночек умер… Ладно бы муж, это не так страшно…
Он тогда поразился своим детским умом: как так? Разве можно сравнивать смерть папы, этого большого, главного человека, с гибелью младенчика, которому и имени-то нет? Который еще ничегошеньки в жизни не понимает?
А мать уже торопила его на улицу: ей страшно хотелось курить, натерпелась за целый час хождения по залам…
Он стоял у памятника Третьякову, смотрел на жадно затягивающуюся сигаретным дымом мать и испытывал настоящее неутешное горе. Она его не любит! Потому что сочувствует той женщине на картине, для которой смерть новорожденного – тяжелее смерти мужа.
Гораздо позже он сумеет внятно сформулировать то детское, безотчетное понимание материнской нелюбви. Смерть младенца не может быть неутешным горем, ведь через год женщина способна родить другого и утешиться! Нельзя вселенски скорбеть по крохотному человечку, с которым и словом-то не успела перемолвится!
Не он нем горюет та женщина на картине Крамского, а о себе. Позади шесть, а то и семь месяцев тягости, лишений – на балы не ходила, по визитам не ездила… А может, доктор и диету какую-нибудь жестокую прописал. А может, рвота была. Потом – болезненные роды, страх смерти… И все – напрасно! И впереди – повторение этого кошмара, ведь муж (смерть которого неутешным горем не является) хочет ребенка, будь он проклят… И муж, и ребенок.