И теперь, подаваясь в дальние края, к черту на кулички, на Курилы, до которых и расстояния невозможно казалось вообразить, Федор уверен был, что пройдет не так много времени и его опять потянет сюда, и он, проклиная тот день, в который родился, все же вернется.
Решение вновь попытать счастья на стороне пришло к нему сразу, едва он прочитал объявление о вербовке. Как всегда, «Оргнабор» сулил золотые горы впоследствии, а к посулам присовокуплял увесистые подъемные. К тому времени он только что демобилизовался и долго ходил без дела, подыскивая место поосновательнее и вернее. На фронте Федор и шоферил, и на радиста выучился, а потому дешево ему продаваться не светило.
Вербовщик, вскользь просмотрев его бумаги, даже вопросов не задавал, кивнул только:
— Давай на медкомиссию и — оформляйся…
Поднялись всей семьей: отца, мать и престарелую бабку ему в порядке исключения (уж больно, видно, вербовщику специалист показался) оформили как иждивенцев. Мать было заартачилась, куда, мол, нас понесет от своего дома да от скудного, но постоянного куска, но скорый на расправу отец быстро урезонил ее, а бабке было все равно — лежать или двигаться, — даже вроде и повеселела от предстоящей дороги, и они, наконец, собрались.
Их провожала слякотная весна, все в ней теряло сколько-нибудь четкие очертания, все тонуло в подернутой хрупким ледком промозглости, и оттого расставание было особенно муторным. В этой моросящей слякоти даже телега казалась лишь лодкой, плывущей в саму неизвестность.
На повороте к Узловску Федор не выдержал, обернулся и вдруг почувствовал, что задыхается: сердце его, казалось, подкатило к самому горлу, и наподобие раскаленного угля, выжигало его изнутри: «Господи, вернусь ли?»
В Узловске Федор сдал взятую напрокат лошадь в коммунхоз, устроил стариков на постой и подался в первую попавшуюся забегаловку, где в компании местных алкашей набрался до зеленых чертиков. В светлые промежутки он изливался случайному собутыльнику из инвалидов последнего разбора, за даровую выпивку услужливо поддакивавшему ему:
— Вот ты, я вижу, тоже воевал… Мог бы, значит, как пострадавший герой войны выбрать себе для жизни любую точку страны… Хоть Ленинград, а хоть и Сочи… Так я говорю?
— Само собой…
— А почему вернулся?
Угощение Федора делало инвалида догадливым:
— Так ведь родина, как-никак. Правду, видно, в народе говорят: не нужна твоя хваленка, ты отдай мою хуленку.
— Вот то-то и оно… А меня леший крутит по миру, как, извини, дерьмо в проруби, или навроде перекати… Хлипкая душа в человеке нынче пошла, безо всякой привязи, хоть заместо киселя вычерпывай… Если я здесь вырос, сколько похоронил, сколько на крестинах выпил, чего это меня на Курилы манит, вот что ты мне скажи, человек хороший?