Люси никак не могла себе объяснить, почему ей теперь страстно и неуемно хотелось того, чего вначале не хотелось вовсе. Мало позора из-за ареста и заключения в тюрьму, тут еще обнаружилось, что она беременна, и с этой мучительной травмой ей уже было не совладать. Она скрывала новость сколько могла, притворяясь перед всеми, а особенно перед самой собой, что все у нее в порядке. За отрицанием последовал страх. Люси ничего не знала о родах и воспитании детей, посоветоваться ей тоже было не с кем, и потому она, окунувшись в неизбежный в тюрьме тяжелый физический труд, вопреки здравому смыслу надеялась на некое чудо, которое вырвет ее из этой ловушки. Но вскоре ее отношение к ребенку переменилось: оказавшись в полном одиночестве в самый сокрушительный период своей жизни, Люси вдруг стала полагаться на своего будущего младенца как на единственное существо, благодаря которому она чувствовала, что чего-то стоит, на своего единственного друга в жестоком и чуждом мире. Однако чувство это возникло слишком поздно — к тому времени Люси уже согласилась отдать ребенка на воспитание, и начатый процесс оформления нельзя было повернуть вспять. Чем дальше развивалась беременность, тем сильнее становился ее страх, что этот ребенок унаследует от нее лишь одно — неизбывное чувство одиночества.
Люси допила чашку чая, которую мусолила уже больше часа, и принялась сражаться с болью, что охватывала ее всякий раз, когда она начинала думать о неделях, предшествовавших родам. Даже сейчас, восемь месяцев спустя, эти воспоминания всплывали в памяти ярко и беспощадно. В последний месяц перед родами беременных женщин переводили в больничное крыло, но когда наступил ее черед, там не нашлось свободных коек, и Люси оставили в камере, где она день за днем и ночь за ночью, лишенная помощи, в ужасе думала о том, что роды могут начаться, когда вокруг не окажется никого.
Но вот роды благополучно прошли, и ей позволили провести с дочкой двадцать минут. Все эти минуты Люси старательно пыталась запомнить младенческие черты, страстно желая, чтобы окружающие перестали болтать и дали ей возможность впитать в себя как можно больше от этой частички ее существа, которую вот-вот отберут, и сердилась за то, что они крали у нее драгоценные минуты. Ее чувства оказались настолько непривычными, что она никак не могла понять, что с ними делать. Одно запомнилось особенно остро: руки у нее были холодные как лед, и Люси отчаянно пыталась их согреть — ей страшно не хотелось, чтобы это холодное прикосновение осталось у дочери единственным о ней воспоминанием.