— А зачем в тайгу пожаловал? Отраву эту собирать? — и партизан зло скосил в сторону макового поля темные, китайского разреза глаза.
Федос уловил в голосе конника осуждение и суровость. Он молча смотрел в глаза партизану. Лицо у конника было бритое, волосы выбивались из-под фуражки черными крупными завитками, слипшимися от пота и пыли. Через левую бровь со лба на щеку пролегла узкая дорожка шрама: видать, не так давно рубанули партизана казацкой шашкой. Бровь срослась неровно, не в стык. Одна половинка поднялась к виску, и обличье было таким, будто удивлялся человек чему-то, либо крепко над чем-то задумался. Федос не знал, как ответить партизану. Врать и запираться — язык не поворачивался. И он молчал в тяжелом раздумье. Маковое поле было последней и отчаянной, азартной ставкой в затянувшейся канительной игре, в которой Лободе всю жизнь мечталось схватить крупный куш. Но снова не повезло Федосу, не улыбнулось ему обманное счастье.
Молчание Федоса показалось купцу многозначительным, намекающим, и китаец попытался схитрить:
— Эта цветочка моя посади. Моя хочет руски капитана штрафка плати.
— Брешет он, — сумрачно перебил купца Федос. — Мак мой. Продать хотел. Чего уж там…
Партизан сказал будто про себя:
— Поле придется потравить. Не дозволит советская власть на нашей земле дурмана никакого…
Пока они разговаривали, из лесу выехала партизанская сотня; кони шли напролом через сизовато-зеленые заросли мака, топтали копытами изобильно налившиеся дурманным молоком маковые бочоночки, они лопались, вминались, раздавленные в землю, и в знойный воздух тяжело подымался густой, угарный запах снотворного зелья.
Купец закрыл глаза, чтобы не мучиться при виде безвозвратной гибели зеленого богатства, потом резко повернулся спиной к деляне и зашагал прочь.
Партизанский командир спрыгнул с коня, подошел к Федосу, попросил табачку. Закурили. Черноволосый сорвал маковую головку, раздавил ее пальцами, на ладонь высыпалось влажное пахучее зерно. Руки у партизана были темные от загара и, видно по всему, от постоянного обращения с железом. Федос смотрел на пудовые кулаки командира, вглядывался в азиатскую косинку его глаз, в скуластое, горбоносое лицо, и ему казалось, будто видел он уже давным-давно этого человека, но никак не мог вспомнить, где и когда встречался с ним.
— С лица вроде бы знакомый ты мне, а вот не упомню, кто таков, — сказал Федос.
— Во Владивостоке, случаем, не бывал? — спросил партизан.
— Давно. Мальцом еще.
И Федос, попыхивая самосадом, рассказал о путешествии на «Петербурге», припомнил коляску, запряженную людьми, холерные бараки, назвал имя Егорки Калитаева, с которым познакомился в те дни.