Но больше всего они любили кататься по реке и удить рыбу. Дядя Софала разрешал ребятам брать лодку, они выходили на середину реки и забрасывали леску с нанизанными на нее крючками. Когда Панарит и Малик возвращались домой с полиэтиленовыми пакетами, в которых билась живая рыба, взрослые называли их хорошими детьми и в награду позволяли сорвать в саду кокосовый орех или выдавали по палочке сахарного тростника. Лакомство казалось детям особенно вкусным, поскольку они получали свое угощение всего лишь за то, что весело провели время на реке, играя в любимую игру под названием «опасное путешествие».
В детстве Софал был просто хорошим другом. Потом они оба подросли, Софал начал работать на ферме своего отца, а Малик приходилось целыми днями крутиться по дому, помогая матери. Теперь им было не до игр, и они виделись лишь мельком — если Софал гнал стадо мимо дома Малик, а она, занимаясь стиркой, оказывалась во дворе. И лишь когда Малик исполнилось четырнадцать, она вдруг стала обращать внимание на красивое лицо, белозубую улыбку, большие темные глаза и крепкое, загорелое тело Софала. Еще совсем недавно она помахала бы ему рукой и между ними завязался бы короткий оживленный разговор. Может быть, они даже прошлись бы немного.
Выждав некоторое время, Малик осторожно приоткрыла дверь и выглянула наружу — Софала нигде ни было видно; она поставила веник и вернулась к своей стирке. Когда Малик развешивала белье на веревке, натянутой между высокими деревянными сваями, на которых стоял дом, уже начало темнеть. В траве слышался стрекот цикад и громкое пение лягушек.
Мама готовила ужин. Отец сидел на ступеньке крыльца и вытирал перепачканные машинным маслом руки — он только что вернулся из автомастерской, где целый день занимался ремонтом мотоциклов. Проснулась бабушка, она лежала за занавеской в углу комнаты и громко кашляла. Вскоре послышался голос мамы — она звала Малик ужинать.
После ужина, когда вся семья уселась смотреть маленький телевизор, подключенный к аккумулятору от старого грузовика, Малик юркнула за занавеску в углу комнаты, где они спали вместе с бабушкой, забралась на кровать, включила стоящий на тумбочке ночник и достала из-под подушки толстый альбом с фотографиями. На обложке была выведена надпись на двух языках — французском и кхмерском: «Моракот в Европе». Малик до мельчайших деталей знала, что изображено на фотографиях и какую подпись она сделала к каждой из них, однако каждый вечер девочка открывала альбом и, перелистывая страницу за страницей, вновь и вновь разглядывала яркие снимки. Моракот присутствовала на всех фотографиях, обычно сестра стояла на фоне какой-нибудь европейской достопримечательности. Малик настолько хорошо знала фотографии, что давно перестала обращать внимание на сюжет, ради которого, собственно, они и были сделаны. Открывая страницу с английскими снимками, где за спиной сестры виднелся фасад королевского дворца в Лондоне, Малик больше не вглядывалась в солдат почетного караула, одетых в красные мундиры и нелепые высокие шапки, или в развевающийся на флагштоке флаг, означающий, что сегодня королева дома. Гораздо больше ее интересовал случайный прохожий в левом углу снимка. Он был ужасающе толстым — никогда в жизни Малик не видела таких толстых людей, а его выпученные глаза, похожие на глаза испуганной жабы, казалось, вот-вот выскочат из орбит и покатятся по мостовой. На другой фотографии, где Моракот стояла на берегу Женевского озера, кутаясь в длинное пальто с мохнатым воротником — Малик не могла представить, чтобы люди носили такую тяжелую одежду, — ее внимание привлекал лежащий в стороне велосипед с покореженным передним колесом. И хотя в своих женевских письмах сестра рассказывала о заснеженных горных вершинах, о потрясающе вкусном шоколаде и знаменитых часах с кукушкой, за которыми богатые люди специально приезжают со всего мира, для Малик Швейцария навсегда осталась страной сломанных велосипедов.