Утром старик снова мотыжил, а вечером снова шёл в шалаш, но теперь там был готов ужин и постели. И снова голос из-за виноградника спрашивал об умерших и о родившихся, и снова старик дал тот же ответ. На третий вечер на месте шалаша стоял прекрасный дом: стол ломился от яств, и, «сколько бы ни ели и ни пили, ничего не убавлялось», спали в роскошных постелях. Так мотыжил старик всю неделю и каждый вечер заходил в дом краше прежнего и ужинал за более богатым столом и ложился в более роскошную постель; в последний день появилась даже посуда из чистого золота и серебра. А утром старик отправился в церковь. Человек за ним. И только теперь старик повернулся и спросил его: «Скажи мне, зачем ты сюда пришёл?». Бедняк поведал о своих страданиях. Тогда старик сказал ему, что он родился в первый вечер и что никогда не сможет приобрести больше того, что имеет. «Но у тебя своё счастье — в венчании: ступай в такое-то село, женись на такой-то девушке, которая родилась в третий вечер, и с ней проживешь и ты. Но, что бы вы ни приобрели, ни за что не говори — моё, а говори — женино!»
Возбудив любопытство и создав настроение, сказка достигает здесь своей кульминации. Дальше идёт развязка: ответ пастуху и груше (с объяснением их несчастья), женитьба, обогащение, пожар на большом поле с житом (когда человек неосторожно сказал «моё»), затихающий при слове: «женино!». И заключение: «Вот такое дело: если человеку не дал бог счастья, одним трудом не добьешься удачи». Оригинальность сюжета, экономия в подробностях, несмотря на их изобилие, удачная градация эффектов, загадочная обстановка при встрече со стариком-богом, разрешение трудной задачи с её повторениями для усиления основной идеи, способ повествования, где интимность диалекта и свежесть стиля верно передают полуфантастический, полунатуралистический сюжет, философия фатализма, когда милость свыше — необходимая предпосылка человеческого счастья здесь, на земле, при непонятном для человека, но оправданном для божьего промысла порядке вещей, — все в сказке, столь типичной для этого литературного жанра, свидетельствует об инстинктивном писательском даровании, о философии примирения с судьбой, которая так согласна с религией простого человека, чуждой пониманию естественной закономерности жизни.
И в образном отношении, и по своему строению сказка напоминает сны. И здесь, и там отсутствует правдоподобие; то же преувеличение, тот же принцип нагромождения, часто без внутренней связи между эпизодами, те же основные аффекты страха и восхищения. Именно из-за этого, иногда поразительного, сходства некоторые исследователи склонны видеть источник сказочных мотивов в сновидениях и объяснять этим природу композиции сказки и её элементов