Павел, по виду и по повадкам типичный русский мужик, приехал со своей Стешей в Ленинград после войны из деревни на границе Ленинградской и Псковской областей и с гордостью называл себя скобарем. Он работал стеклодувом в каком-то научном институте, изготовлял там лабораторную посуду и считался большим мастером этого дела. Помимо колб, реторт и змеевиков, Павел выдувал из стекла разные посудины и фигурки в народном стиле: птичек, лошадок и пр. Вершиной его творчества являлись графины, внутри которых сидели петушки, и совершенно непонятно было, как они туда попадали — при таком узком горлышке. Эти свои изделия он потихоньку выносил с работы и складывал дома, а ближе к концу лета перекладывал их мешковиной и тряпками, грузил на мотоцикл ИЖ с коляской, усаживал на заднее сиденье сына Юрку и ехал в родную деревню. С особой тщательностью укладывался в коляску стеклянный змеевик. Думаю, немало самогона было перегнано на малой Павловой родине через эти змеевики. Стеша при таких поездках или оставалась дома, или отправлялась туда же на поезде. Обратно в мотоциклетной коляске привозились картошка, соленые огурцы, сало и прочие дары сельской природы.
Стеша была из соседней деревни, и на этой почве они как выпьют — а это случалось хоть и без эксцессов, но зато регулярно, — так начинали ругаться и вспоминать обиды и склоки между своими деревнями. Чуть ли не до эпохи крепостного права доходили их воспоминания: как в одной деревне изба горела, а ехавшие мимо соседи не торопились помогать, а только в затылках чесали и бегавшую курицу к себе в телегу сунули, и как соседские парни ходили стенкой на наших и в кулаки свинчатку клали, и более серьезные вещи, случавшиеся во время немецкой оккупации. В Ленинграде Стеша освоила текстильную специальность с каким-то хитрым названием — то ли узловязалыцица, то ли утокомоталыцица. Работа у нее была шумная, и она еще в нестаром возрасте стала постепенно глохнуть. Пришлось уйти на пенсию по инвалидности. Павел этому даже обрадовался: он любил, когда жена дома сидит и хозяйством занимается.
Она и сидела, а для препровождения времени повадилась ходить в церковь, благо сравнительно недалеко от нас был действующий — редкость для тех лет — Спасо-Преображенский собор, бывший центр духовного окормления российской гвардии. В соседской комнате появились иконы, молитвенники, куличи на Пасху, даже и ладаном стало попахивать. Павел не возражал, хотя для виду и жаловался моему отцу на свою старуху (а «старухе»-то и пятидесяти тогда не было). Меня эти необычные и даже несколько запретные вещи страшно интриговали, хотя я и стеснялся прямо о них расспрашивать. Но Стеша заметила мой интерес и стала показывать свои иконы и маленькие образки, объяснять, кто на них изображен, потихоньку давала мне почитать молитвенник. А однажды, когда мы одни были дома, уговорила пойти с нею в церковь — что-то ей туда нужно было отнести, а я, мол, чтоб помог. Спасо-Преображенский собор я и до этого много раз видел, и мне очень нравилась его ограда из трофейных турецких пушек. А внутрь зашел со Стешей в первый раз. Она пошла куда-то внутрь, а я принялся разглядывать росписи, иконостасы и бронзовые доски с фамилиями офицеров Преображенского полка, убитых в сражениях. Смотрю — Стеша показалась, а с ней живой поп, до этого виденный мною только в кино. Стеша стала меня рукой подзывать, чтобы подошел. Я подошел с некоторой опаской, священник в меня вгляделся и говорит: «Спасибо, что Степаниде помог тяжесть донести. Звать тебя Михаилом, верно? А знаешь ли, что Михаил на древнееврейском означает „подобный Богу“?» Я, запинаясь, ответил, что древнееврейского не знаю, но могу спросить у дяди Иосифа, мужа маминой тети, он умеет читать по-древнееврейски. «Вот-вот, обязательно спроси, — усмехнулся поп. — И пусть он тебе расскажет, в честь какого Иосифа его самого так назвали, ведь не Сталина же. Ну, Михаил, благослови тебя Господь». После чего осенил меня размашистым крестным знамением и пошел прочь, придерживая рукой подол своей рясы. Стеша была этим явно обескуражена, попросила подождать ее на улице, а сама побежала вразвалку за батюшкой. Снаружи, в церковной ограде, на меня стали коситься и бормотать две ка-кие-то старухи, и я поскорее вышел из ограды на площадь. Скоро появилась Стеша и велела домой самому идти, а у нее еще тут дела по соседству. И больше она мне икон не показывала и попытки приобщить к православию оставила. Но куличами и крашеными яйцами все равно угощала — как, впрочем, и моих родителей.