— Я попросил бы вас остаться, — сказал мне председательствующий товарищ Тарасов.
Я осталась. Прочли новые стихи наши корифеи, после чего собрание закрыли. Подающие надежды гурьбой обступили Юрина и Тарасова. Чувствуя себя свободной, я двинулась к выходу, но, прорвав кольцо будущих светил, Тарасов проворно схватил меня за руку и повел к столу.
— Завтра, завтра, все вопросы решим завтра! — Он грудью оттеснил к дверям упиравшихся поэтов, и я одна осталась перед столом, за который сели Камский, Юрин и Тарасов.
— Ну что ж, комсомолка, рассказывай! — приказал мне Юрин. Из-под высокого купола лба его глаза смотрели холодно. — Рассказывай, как ты докатилась до такой жизни!
Камский на меня не смотрел. Он положил большие рабочие руки на стол, и лицо его было мрачно.
Тарасов при словах Юрина горестно вздохнул.
— Что рассказывать? — не поняла я.
— Ну, про свою дружбу с этими лисьими хвостами. Как собирались, как веселились.
— Собирались у Федора Николаевича. Стихи читали.
— Стихи читали, — повторил Юрин и скорбно покачал головой. — И вино пили?
— Пили.
— Все ясно, — сказал Камский, — не об чем говорить.
— Ну, а еще что делали? — спросил Юрин.
— Ясно, что делали, — снова искривился Камский, — неужели еще не ясно?..
— Ах нет, — вмешался Тарасов, — я не могу допустить этой мысли…
Его прервал Юрин.
— Ты вот что скажи, — строго обратился он ко мне, привстав и откидывая ото лба легкие прямые волосы, — скажи прямо и честно: афинские ночи у вас были?
Я не собиралась лгать. Что я знала об Афинах? Греция, расцвет искусства, музыка, скульптура… Я вспомнила вазу с цветами посередине стола, стихи, «Танец Анитры». оранжево-черную фигурку…
Ответила убежденно:
— Афинские ночи были.
Брезгливо искривился Камский, сокрушенно взмахнул руками Тарасов. Юрин опустился на стул.
— Упустили мы тебя, комсомолка. Не ждал я этого. Эх ты! — И он горестно отвернулся.
* * *
И вот спустя несколько десятилетий Михаил Юрин двинулся ко мне с протянутой для приветствия рукой, но я обняла его, уткнулась в насквозь прокуренный пиджак, ощутила его дрожащую руку на своих волосах.
— Видишь, встретились, — сказал он. — Я твое имя в печати вижу, радуюсь. Все ж таки моя ученица, хотя и прозаиком стала.
О чем можно было спросить и что узнать?
— Ну, как я живу? Я хорошо живу. Вот недавно у меня два стихотворения в один сборник приняли…
Он вдруг оживился:
— А помнишь, ты мне свои стихи давала? Детские стишки были. А надпись на тетрадке мне и сейчас помнится: «До двадцати лет пишут стихи все, после двадцати поэты, после пятидесяти — идиоты». Мне-то уж куда за пятьдесят. А все пишу…