А все же, видно, и за хорошее и за плохое привязываешься к своему дому. Жалко будет перебираться. Маша не особенно тужит о том, куда она денет картошку, банки с огурцами, кадушки с солеными грибами, закатанные компоты. Большую часть отдаст Олечке. Тане вроде бы ничего и не нужно, а все же от варенья не откажется, да и картошка ей зимой не лишняя будет.
У Маши характер такой, что она заранее о плохом не загадывает, радуется сегодняшнему часу.
По дороге домой на целое семейство чернушек набрела. Каждый гриб с блюдечко, да все молодые, ядреные. Еле обобрала.
Корзина оттянула руки. Хорошо, дом близко. Только выйдешь из леса — вот он стоит, в два этажа, блестит окошками.
Старая Волошина перед домом стирала белье, на костерике бак кипел. А Маша избаловалась — все постельное, крупное, в прачечную отдает. Снесет тючок грязного, получит пакет крахмального, глаженого. А цена — рубль, два. Пенсия вполне позволяет.
— В прачечной белье рвут! — кричит Волошина. — Я, — говорит она, — прачечной брезгую. Там и с чахоточных и с чесоточных стирают.
А где они сейчас — чахоточные и чесоточные? За деньги не найдешь.
Детишки к Маше подбежали, окружили, руки в корзину запустили, обязательно им потрогать надо.
— Ой, тетя Маня, какие грибы! Да белых сколько!
— Сами они, что ли, тебе в корзинку прыгают? — позавидовала Волошина.
— Прыгают, как же! Понагинайся за ними, всю поясницу разломило, — прибеднилась Маша. Поясница, правда, побаливала, но не так уж сильно.
— Это у тебя отложение соли, — веско пояснила бабушка Волошина. Она второй год выписывала журнал «Здоровье» и теперь уже очень разбиралась в медицине. — А к тебе человек приходил, — сказала она, наматывая на палку простыню из кипящего бака.
— Это кто же такой?
— Баба приходила.
— Сватья, что ли?
— А то я твою сватью не знаю. Чужая. Солидная — в дверь не пролезет. Губы намазанные и ногти красные.
— Говорила что-нибудь?
— Я, говорит, еще приду, если она дома будет. У меня, говорит, до нее важное дело.
— Может, от Танюши, из Москвы…
— Нет, она не из Москвы приехала. Она с той стороны платформы пришла. Серьезная, в белых туфлях.
— Ладно. Надо, так еще придет.
Маша поднялась на второй этаж своего деревянного барака, или казармы, как называли этот дом ее мать и отец. Тут была ее комната, знакомая до каждого сучка в темных бревнах стен, оклеенных сейчас обоями, и на полу, покрытом теперь зеленым пластиком. Постепенно все преображалось в этой комнате, где жила раньше большая семья, а ныне осталась одна Маша и только со стен угольно-черными глазами смотрели на нее увеличенные фотографии ее голубоглазых родителей, убитый на войне брат и ее милые дочки — маленькие, с бантиками в волосах, и они же взрослые, в подвенечном тюле, — все, кто жил с ней в этой комнате и чьи голоса и сейчас она слышала в своих снах.