В садике нежно пахло травой, которая повсюду проклюнулась сквозь палые листья.
Мы нашли свободную скамью. Муса ни за что не хотел сесть с кем-нибудь рядом. Его дело требовало конспирации.
— Мусенька, я не хочу уезжать с Шохом…
— Ну, удивил! — сказала я. — То ах юрта, ах верблюд, ах родные просторы, а то «не хочу»…
— Мусенька, он меня не отпустит обратно… Это навсегда!
Только тут я стала понимать Мусу.
— Я не хочу в Персию, я там ничего больше не узнаю. Шох говорит, чтобы баранов пасти, много учиться не надо. Ну, пусть ему не надо. А мне надо. Я хочу астрономом стать…
— Ну, оставайся…
— Как останусь? Кто меня кормить, одевать будет?
— Ну совсем малахольный. Жил у нас до сих пор и будешь жить.
— За меня Шох платил.
— Кому платил?
— Дедушке. Вчера сидели, считали — за дорогу, за учителя, за брюки, за рубашки… Знаешь, сколько денег Шох отдал…
— Врешь ты…
Я знала, что Муса никогда не врет, знала, что это правда, но не могла ее принять. Ах, как хотелось бы мне, чтобы дедушка не брал никаких денег. Чтоб не было никаких расчетов ни за учителя, ни за рубашки, ни за кусок хлеба, съеденный в нашем доме.
Все теперь как-то странно переменилось. Я впервые осуждала дедушку. Я не могла больше идти к нему и требовать, чтобы Муса остался у нас.
И все-таки Муса не должен был уезжать!
— Шох сказал — столько денег выбросил на ветер, лучше бы ишака купил… Он плохой человек!
— Дошло до тебя наконец…
Сквозь щелочки глаз у Мусы просочились слезы. И потекли, потекли…
Я приняла решение. Он останется. Будет продавать вразнос ириски и шоколад «Одесса-мама», а я буду делать мережку по десять копеек за метр и отдавать ему деньги. Как-нибудь обойдемся.
Муса слушал меня, но все еще всхлипывал.
— А разнюнился ты! — сказала я сурово, чтобы поднять его дух. — Главное — не уедешь. Не бойся. Я тебе ручаюсь!
…Та пятница — выходной день в Азербайджане — началась с предотъездной суматохи. Пароход — на этот раз «Илья Муромец» — отходил в двенадцать часов, но бабушка встала с зарей. Дед тоже поднялся рано. Когда он хотел с бабушкой посекретничать, они говорили по-армянски, хотя я отлично все понимала.
— Это хороший ребенок, — говорил дедушка. Видимо, разговор у них шел о Мусе. — Жалко его…
— Еще неизвестно, где он будет счастливее, — вздохнула бабушка.
Дед вдруг рассердился на нее, что бывало очень редко.
— Думай, что говоришь! Неужели ты не понимаешь, что здесь теперь наступили времена именно для таких, как он?..
У меня было много хлопот в этот день, и время летело быстро. Дворник Мухан уже выносил из дома тюки и переметные сумы. Вещи Мусы — узелок, фанерный чемодан и связка учебников — лежали у дверей, но самого Мусы нигде не было.