— Жена больна, — сказал он, — я обещал не задерживаться. Так что уж извините.
И ушел.
Больше никто не явился. Лицо Мэри Макдональд превратилось в зловещую бледную маску. Прождали полтора часа, потом она молча обошла зал и задула лампы, сказала:
— Пошли, Рори! — И они отправились домой.
Сквозь стрекот сверчков и неумолчный рокот океанского прибоя Рори слышал тихие всхлипы. Мать снова взяла его за руку, и теперь рука ее была тверда, дрожи как не бывало. Внезапно всхлипы оборвались, и она заговорила глухим, хриплым голосом:
— Это несчастные люди, Рори. Но больше всего мне жалко детей, детей двадцатого века, которые родились На крошечном одиноком островке и попали в мир, где царит суеверие, невежество, нищета. Точно так же, как век назад. Так не должно, так не может продолжаться, но я знаю — тут уж ничего не изменишь.
Она опять тихонько всхлипнула и продолжала:
— Пусть бы Барру постигла та же участь, что и Атлантиду... Провалиться ей в море... и мне вместе с нею.
Может, тогда уже пало зерно в его душу. Может, тогда уже Рори знал, что в один прекрасный день покинет остров и станет большим человеком в большом городе за морем.
Отец уже лег, но еще не спал, когда они вернулись.
— Собрала кого там? — спросил он.
— Нет, — ответила Мэри Макдональд.
— То-то я и опасался, — сказал он. — Всякий знает: читать — только глаза портить, Пущай уж священник за всех читает.
Детство проходило, и Рори понимал: отсутствие братьев и сестер было бунтом матери и против неудачного брака, и против ненавистного островка, что стал ее домом. В одиннадцать лет он понял все до конца.
Мать только что вернулась, приняв очередные роды у миссис Макнил. Врача, как повелось, не было, и Мэри Макдональд очень устала. Бросившись на постель, она коротко вздохнула и сказала Рори:
— Мальчик. Двенадцатый Макнил. Еще одна жизнь, которую искорежит и растопчет Барра. Ты потому один, Рори, что я давным-давно решила: защитить от этого мира я смогу лишь одного.
Сколько Рори помнил себя, у матери всегда была отдельная постель. Ветхая лачуга Макдональдов обставлена была бедно и просто, и отец занимал единственную настоящую кровать с матрасом. Мать спала на каком-то грубом сооружении из жердей, перетянутых веревками, которые заменяли пружинную сетку. Рори и прежде иногда дивился, отчего у них такие разные кровати, теперь, не по годам смышленый, он сообразил, что это связано с нежеланием матери иметь других детей, о котором она только что ему сказала.
И еще он стал понимать, что его родители — люди столь же разные, как и их кровати, настолько разные, что дальше некуда.