Бывали дни, когда я вообще не видел Люку, потому что уходил из дома рано и возвращался поздно, после того, как его искупали и уложили, рассказав на ночь сказку. Приходя домой, разбитый и смертельно усталый, я прокрадывался в его комнату, смотрел, как он спит, прижимая пухлой ручкой плюшевого медвежонка. Я стоял, пока Веро не брала меня за руку и не уводила спать. Вымотавшись до предела, я наделся, что ночью он проснется и я вскочу с постели, услышав тихонькое жалобное хныканье, возьму на руки и буду осторожно баюкать, а потом, когда он засопит сонно, уложу с сожалением в кроватку.
Работать на рынке становилось все труднее. Меня не оставляла тревога. В каждой сделке мне мерещился кризис; я слышал эхо пустого зала даже теперь, когда недавние выпускники теснились по двое за столом и вокруг царил оглушающий гвалт. Я ощущал предостерегающий взгляд Мэдисон, когда покупал что-то без достаточного предварительного изучения. Я держался на плаву только благодаря подъему, понимая, что уже никогда не стану хорошим трейдером. Кризис высосал из меня нечто дерзкое, нахальное, героическое. Мне хотелось лишь быть вместе с семьей где-нибудь вдали от Лондона, в тихом, спокойном месте.
Прошел год. Веро снова забеременела, и в выходные мы занимались поисками нового дома. Люка, сидя в детском креслице в машине, напевал что-то свое, а мы катили по гребню Даунса над прибрежной равниной, как готовые к абордажу пираты. Веро перебирала географические карты и распечатки с веб-сайтов агентств недвижимости, пакетики с морковкой для Луки и упаковки кислых леденцов, которые она обожала.
Мы нашли дом неподалеку от Брайтона и заплатили за него наличными. Коттедж с каменными стенами притулился к выступу скалы Дичлинг-Бикон. В ясные дни море на горизонте походило на подсвеченное откуда-то сзади зеркало, и мы спускались вниз с холма, и под нами простирался Брайтон. Дом казался нам подарком свыше, защищенным холмами Даунса убежищем.
На Рождество к нам приехали мои и ее родители, и мы сидели вокруг кособокой елки перед печью, и день был белым от холода и чуть ли не обжигал глаза сиянием. Над домом кружили чайки, перекрикиваясь в морозном воздухе и напоминая мне о детстве, что прошло на берегу моря. Люка играл с дедушками и бабушками, вопил от восторга, когда отец Веро носился на каталке взад-вперед по кухне. Веро сидела в кресле, пила одну за другой бесчисленные чашки чая и наблюдала за нашим хороводом.
Мы проводили в коттедже уик-энды и гуляли с Веро, как в те дни, когда она была беременна Люкой. Будни в Лондоне следовали за выходными как епитимья. Мы пробивались через бесконечные, мрачные зимние дни, когда вставать приходилось рано, а возвращаться получалось только затемно. Нас изводили постоянные дожди. Казалось, время перестало существовать, и я только работал, спал и сражался с холодом. Болели глаза, текло из носа. Но фотография нашего дома в рамке стояла на моем столе рядом со снимками Веро и Люки, и все было связано с тем блистательным мигом, когда мы уедем из города.