Из скупых его слов Борис узнал лишь, что Ташлык, молдаванин по национальности, до сорокового года имел в Кишиневе частную клинику. С приходом в Бессарабию Красной Армии и вплоть до начала войны продолжал заведовать бывшей своей клиникой. В сорок первом отступал вместе с советскими войсками. Руководил хирургическим отделением в одном из армейских госпиталей. В мае сорок второго года под Харьковом попал в плен, — после авианалета не мог бросить раненых.
Борис искал любой повод, чтобы вызвать Ташлыка на откровенность. Но Феодосий Николаевич всякий раз прикидывался непонимающим и старался говорить лишь о том, что касалось здоровья Бориса. И все же Севидов однажды задал хирургу, как говорится, вопрос в лоб:
— Скажите, Феодосий Николаевич, почему вам немцы разрешают медицинскую практику? Ведь вы — военнопленный. А я слышал, что гитлеровцы, если среди военнопленных попадаются врачи, под страхом расстрела запрещают им оказывать помощь товарищам.
Ташлык, склонившись над своим саквояжем, долго не поднимал головы, потом глянул из-под лохматых бровей на Бориса как-то цепко и далеко не дружелюбно и хмуро ответил:
— Лагерное начальство приказывает мне лечить только тех, кто не безнадежен… не безнадежен для немцев. Таких не только разрешают лечить, но даже приказывают. — И, помолчав, добавил: — Вот как вас.
Борис, горько усмехнувшись, спросил:
— А без приказа вы не стали бы меня лечить?
— Не знаю, — пожал плечами Ташлык. — Я врач, а в лазарете очень мало врачей. Почти нет медикаментов. Больные и раненые гибнут ежедневно десятками. И какие люди!..
— А тут приходится возиться с моей персоной, — в тон ему проговорил Севидов.
— Если хотите… да.
— Но вы меня мало знаете.
— Да, мало, — согласился Ташлык. — Но я вижу, немцы делают на вас ставку. Я, правда, не знаю причины такой опеки, но то, что немцы хотят от вас чего-то гораздо большего, чем от других военнопленных, это и козе ясно. Возможно, надеются использовать ваше родство с генералом Севидовым.
— Эх, Феодосий Николаевич, Феодосий Николаевич, — грустно улыбнулся Борис, — все это действительно, как вы говорите, и козе ясно. Но я никакой не Севидов. Я — Семен Ручьев. Это так, и я буду на том стоять даже под угрозой виселицы.
— Умереть никогда не поздно… В любом положении надо искать возможность для борьбы, господин Ручьев, а не для смерти.
— Искать, — усмехнулся Борис — Вы сами видите, что я огражден от мира не только колючей проволокой, но и этими четырьмя стенами.
— И за колючей проволокой можно найти возможность. У вас есть в лазарете знакомые? Ну, может быть, сослуживцы?