— Ты все еще живешь в Шантильи?
— Да, на улице Дантона, в той же квартире.
— Мятежный Дантон в Шантильи… Забавно!
— Что забавного? При чем здесь Дантон?
— Ни при чем. Просто я ни разу не был у тебя в гостях.
— Не был, — согласилась я, опять уловив в его голосе ту новую интонацию, хотя глаз не видела и поэтому не могла проверить, старое или новое в них выражение. — Ну и что?
— Так. Интересно.
Гастон перебрался в крайний ряд. На стене универмага между двумя витринами призывно мерцал экранчик банкомата, но ближайшие к нему полсотни метров обочины были уставлены бамперами разнообразных машин.
— Там все точно так же, как было при Кларис. Разве что вместо ее фотографий я развесила свои.
— И за шесть лет ты даже не поменяла обои? — Гастон проехал мимо всего этого автосалона и припарковался.
— Зачем менять обои в чужой квартире? Рано или поздно я куплю собственную.
— Несомненно… Только никому не говори, приятель, — заверил он кого-то, вылезая наружу. — Мы быстренько. — И захлопнул дверцу.
— Ты с кем разговариваешь? — Я тоже вышла из машины.
Не глядя на меня, он таинственно приложил палец к губам, а потом этим же пальцем показал на дорожный знак, запрещающий парковку. Его «мерседес» стоял точно под ним.
— Ты нарочно? Испытываешь судьбу?
— Ладно, не умничай, Беа. Вся дорожная полиция играет сейчас в покер. Оглянись — на улице ни души.
Тротуары действительно были неестественно, прямо-таки по-феллиниевски безлюдны; сияющие витрины и разноцветные вывески с наслаждением любовались собой в переливающемся зеркале асфальта. Гроза ушла, но дождь упрямо, правда, очень экономно, продолжал под фонарями сыпать бисер с черного неба, не желая возвращать парижский воздух во власть копоти, пыли и отработанных газов. Тихой совиной тенью скользнула мимо одинокая машина; мокрыми колесами виновато прошелестела еще одна… И опять — торжественная пустота поблескивающей искорками темной проезжей части, галуны и канты жирно белеющих разграничительных полос и парадные тельняшки пешеходных переходов.
Я бы не удивилась, если бы эта тишина вдруг начала потихонечку прорастать медным звяканьем литавр, трелями духовой музыки, россыпями барабанной дроби. Эти звуки становились бы все громче и громче, пока наконец не затопили бы улицу промокше-возбужденной, хмельной от грозовой энергии, беспечной, нарядной толпой. Музыканты в парадно-гвардейских мундирах вышагивали бы вслед за взлетающим капельмейстерским жезлом, а за ними, роняя цветы и ветки, двигались бы повозки с аллегориями воды, ветра, грома и чего-нибудь там еще… Воздух сразу бы наполнился смехом, всплесками песен, обрывками приветствий и фраз, запахом разгоряченных влажных тел, лошадиного пота — ведь повозки должны везти настоящие лошади, — отсыревшего сукна мундиров оркестра, разлитого на мостовую вина…