По воскресеньям семья Родригесов ходила к утренней мессе в собор Богоматери в Маравале[17].
Пока их не было, я стирала и развешивала свою одежду. Вытирала пыль и мыла пол в своей комнате. Потом я занималась своими волосами, чистила ногти, отмачивала ноги в воде с лимонным соком и затем соскребывала ороговевшую кожу. Натирала маслом какао локти, руки и колени. После полудня я надевала синее платье и через Саванну шла в Ботанический сад. Каких только деревьев там не было! Огромные и мощные, с толстыми стволами — африканская сосна, и сейба, и баньян — ямайская смоковница с ее густой грустной кроной. Если у меня было настроение, я садилась под одним из них. Но были там и более необычные деревья, например звездное яблоко, и плачущий фикус, и еще одно, названия которого я так никогда и не узнала, с цветами, похожими на пуховки для пудры. Неподалеку, на площадке перед дворцом губернатора духовой оркестр играл мелодии, от которых на душе становилось одновременно и весело, и грустно: «Назад в Джорджию», «Под луной» и «Не покидай меня, любовь моя».
Под вечер я отправлялась в англиканскую церковь на западной стороне Саванны. В церкви всегда было людно; все были нарядно одеты; таких, как я, здесь было много. В углу стояла статуя Иисуса Христа, которая мне очень нравилась. Его одеяние было распахнуто и под ним было видно ярко-алое сердце, от которого исходило сияние. После окончания службы старенький священник становился у выхода и прощался со всеми так, будто каждый из нас что-то для него значил.
Первые недели в доме Родригесов протекали очень гладко, правда, за одним исключением. Джо не позволял мне одевать его в школу. Когда я подавала ему сок, он отталкивал стакан. Если я накладывала ему еду, он отказывался есть. Он отшвыривал тарелку так, что она улетала на другой конец стола, тряс головой и стискивал зубы. Он не разрешал мне отводить его в школу, поэтому отцу приходилось завозить его в школу по дороге на работу, в результате чего Джо появлялся там задолго до всех остальных. Я встречала его у ворот школы — тут у него уже не было выбора, — но он со мной не разговаривал; со своей маленькой сестрой — да, но не со мной. Он наклонялся к коляске Консуэлы, что-то шептал, напевал, агукал. Если не считать этого, наши прогулки проходили в полном молчании. Когда мы заходили в кондитерскую, он молча показывал, что ему купить, и я покупала. Мы не обменивались ни единым словом. Это было очень неприятно.
Он категорически возражал, чтобы я его купала, поэтому его матери приходилось все бросать и подниматься к нему наверх. Вначале она пыталась превратить все в шутку: «Ну перестань, ну что же ты, мой маленький ослик». Она всячески убеждала его, что я очень хорошая и мне можно доверять. Прижимая его к себе, она ласково шептала: «Селия нам помогает. Селия хочет с тобой дружить. Она приехала с Тобаго, а тебе понравилось на Тобаго, когда ты ездил туда со мной и с папочкой». Один раз я слышала, как она говорит: «Селия не такая, как Бриджит, она гораздо лучше Бриджит». Доктор Эммануэль Родригес недоумевал. Не раз и не два он требовал, чтобы Джо «прекратил чудить», и на какое-то время это действовало, но потом все начиналось сначала. Доктор Родригес грозил, что накажет Джо. Однажды он даже снял ремень, собираясь его высечь, но Джо убежал наверх и спрятался. Элен Родригес сказала, что ремень — это не выход. Мне же казалось, что независимо от их слов и поступков Джо уже все для себя решил.