До границы украинские спецслужбы везли его в наручниках, а передачу обставили так, словно он уголовный преступник: на голову натянули грязный черный мешок, который сдернули в самый последний момент – под прицелами фото– и телекамер, когда Ирка, повиснув у него на шее, заревела как белуга. Вышло очень трогательно и сентиментально, в стиле мыльных опер. Если бы не Ирка, он решил бы, что это еще одна из иезуитских провокаций спецслужб на глазах журналистов от «наци».
Было много шума на телевидении и в прессе, но за неделю, как обычно бывает в таких случаях, сенсация с первых страниц газет переползла в разряд текущих новостей, и постепенно о ней забыли, а на родном телевидение забыли еще раньше. Неделю Костя привыкал к цивильной жизни без решеток и без вертухаев с оселедцем на голове. Неделю мама, которая специально приехала из Кемерова, откармливала его сибирскими пельменями и котлетами. И все равно Костя вышел на работу исхудавший, как после тифа. Он стал носить джинсы сорок шестого размера и узкие пиджаки в талию. Ирке Пономаревой очень нравилось, она находила в этом некий шарм – еще бы, человек пострадал за политику! И вообще, почему-то стала называть его французом. Что наводило на некоторые размышления, но Костя не стал разбираться. Изменила так изменила, пусть даже с каким-то французом.
– Эко тебя! – воскликнул удивленно Вадим Рунов, замредактора военного канала, и с истинно солдафонским юмором добавил: – А ведь могли и убить!
– Запросто, – согласился Костя, потонув в медвежьих объятьях друга. – Но ведь не убили… – уточнил Костя, вкладывая во фразу вселенский смысл.
– Повезло, – отпустил его Рунов.
– Повезло, – согласился Костя.
– Ну так-к-х-х… это надо отметить! – Рунов потянулся за коньяком.
Почему-то с того дня Костя перестал ходить на корпоративные вечеринки. Ему разонравились бессмысленные толкучки, лицемерие приятелей, сплетни, женщины с искусственными формами, жирные дяди и их тощие подруги, возомнившие, что они ухватили судьбу за хвост. Ему также не нравилось, когда на него смотрели сверху вниз или, наоборот, заигрывали сверх меры. Приятели, с которыми можно было скоротать время, его больше не интересовали, как, впрочем, и подружки, некоторые говорили поутру: «Позвонишь мне, милый?» – и убегали прочь, забыв закрыть дверь. Знакомые вначале недоумевали, а потом принялись злословить, дескать, после тюрьмы он малость сдвинулся и погряз в самоанализе. Не посттравматический ли это синдром? А он вдруг понял, что смысл жизни совсем в другом, и хватался за любимые командировки, лишь бы не сидеть в душной студии на работе.