Всё пошло прахом. Дети давно умерли. Муж тоже, ему ржавым ножом вспорол живот красноглазый зверь, что пришёл из лесной чащи. Причитая и плача, Матильда бежала тогда в дикие земли, утратила себя в мире ужаса, как и все остальные, кто сумел выбраться из бойни.
Потом встретила Гусса, и жгучая боль кометы очистила её от былых страхов. Ничего она теперь не боялась, ни от чего не спасалась. Теперь она дочь Зигмара, ослепительный луч света во тьме разорённого мира.
– Убить всех! – вопила она, вторя последнему приказу Гусса и выискивая дичь среди руин. – Найти и убить всех!
Пробравшись через развалившуюся таверну, она набрела на желаемое. Перед ней открылся внутренний дворик, огороженный убогими, покосившимися строениями и усеянный клоками вонючей соломы. Невдалеке сквозь пелену дыма виднелись каменные стены зигмаритской часовни. Там горожане образовали последнюю линию обороны, и теперь зверолюды кружили вокруг неё, швыряя камни в витражные окна и колотя в двери железными топорами. Авангард фанатиков уже ворвался в звериную орду, налево и направо раздавая яростные удары.
– Смерть! – завизжала Матильда, устремившись на зверей. – Смерть! Смерть!
Она махала секачом над головой, и хлопья застарелой крови сыпались во все стороны. Рот широко раскрылся от крика, обнажив ряд пожелтевших зубов. Матильда бросилась в толпу, и глаза её горели радостным огнём.
Лютор зло отмахнулся молотом, и боёк с влажным хрустом врезался во что-то. От удара козломордый гор отлетел назад с проломленной грудной клеткой. Задыхаясь в агонии, он коротко заблеял, но тут же был повален на землю дюжиной цепких рук. Фанатики забрались на него, выдавливая глаза, отрывая с морды куски кожи, срезая пучки шерсти с окровавленной шкуры.
Священник тем временем двигался дальше и, калеча тела зверолюдов широкими размахами молота, ворвался в гущу сражения. Он был огромен, словно бастион спокойствия, возвышающийся над суетной толчеёй тел.
Повсюду вокруг него фанатики бросались на чудовищ. Дворик был завален трупами, людскими и звериными. Ни та, ни другая сторона не думала уступать. Зверьё, оторванное от вожделенной резни, изливало свою ярость на наступающие ряды фанатиков, они низко опускали рогатые головы, чтобы бодать и увечить людей, а те в ответ обрушивались на них, невзирая на смотрящую со всех сторон смерть, карабкаясь на тела павших, только бы подобраться ближе, только бы ударить, уколоть, укусить.
И гибли толпами. Но им было всё равно. Они перестали существовать, как отдельные души, что пекутся лишь о своих жизнях и помыслах, стали единой массой, воплощённым выражением открытого небрежения к себе. Они всё прибывали, не замечая резни вокруг, одержимые одной только мыслью, оставшейся в их головах.