— Изабелла, — говорю я. — Милая, любимая, жизнь моя! Мне кажется, я наконец почувствовал, что такое любовь! Это жизнь, только жизнь, высочайший взлет волны, тянущейся к вечернему небу, к бледнеющим звездам и к самому себе, — взлет всегда напрасный, ибо он — порыв смертного начала к бессмертному; но иногда небо склоняется навстречу такой волне, они на миг встречаются, и тогда это уже не закат с одной стороны и отречение — с другой, тогда уже нет и речи о недостатке и избытке, о подмене, совершаемой поэтами, тогда…
Я вдруг смолкаю.
— Я несу какой-то вздор, — продолжаю я, — слова льются непрерывным потоком, может быть, в этом есть и ложь, но ложь только потому, что сами слова лживы, они словно чашки, которыми хочешь вычерпать родник, — но ты поймешь меня и без слов, все это так ново для меня, что я еще не умею его выразить; я ведь не знал, что даже мое дыхание способно любить, и мои ногти, и даже моя смерть, поэтому — к черту вопрос о том, сколько такая любовь продлится, и смогу ли я ее удержать, и смогу ли ее выразить…
— Я понимаю, — говорит Изабелла.
— Понимаешь?
Она кивает с сияющим взором.
— А я уже начала тревожиться за тебя, Рудольф.
Почему бы ей тревожиться за меня, думаю я. Я же не болен.
— Тревожиться за меня? — спрашиваю я. — Почему же тревожиться?
— Да, тревожилась, — отвечает она. — Но теперь нет. Прощай, Рудольф.
Я смотрю на нее и сжимаю ее руки:
— Почему ты хочешь уйти? Я что-нибудь сказал не так?
Она качает головой и пытается высвободиться.
— Нет, да! — настаиваю я. — Не так я говорил! Пустые слова, гордыня, болтовня…
— Не губи же всего, Рудольф! Почему всякий раз, когда ты хочешь чем-нибудь владеть, ты губишь это, как только получил?
— Да, — соглашаюсь я. — Почему?
— Это огонь без дыма и пепла. Не губи его. Прощай, Рудольф.
Что это? — думаю я. — Прямо как в театре, но подмостков никаких тут не может быть. Прощание? Но ведь сколько раз мы так прощались, каждый вечер! Я крепко держу Изабеллу.
— Мы не расстанемся, — говорю я.
Она кивает, кладет мне голову на плечо, и я вдруг чувствую, что она плачет.
— Отчего ты плачешь? — спрашиваю я. — Мы же счастливы!
— Да, — отвечает она, целует меня и выскальзывает из моих объятий. — Прощай, Рудольф.
— Почему ты так прощаешься со мной? Мы же не расстаемся. Завтра я опять приду к тебе.
Она смотрит на меня.
— Ах, Рудольф, — говорит она, точно опять чувствует себя не в силах что-то разъяснить мне. — Как умирать, если не можешь проститься?
— Да, — отвечаю я. — Как? Я тоже не понимаю. Или то, или другое.
Мы стоим перед флигелем, в котором она живет. В холле никого нет. На одном из плетеных кресел лежит очень пестрый платок.