Георг качает головой.
— Будь там вода, он давно бы вышвырнул бутылку в окно. За все время, что я знаю старика, он употреблял воду только для умывания, да и то неохотно. Это водка, несмотря на все обыски, он ее где-то припрятал, а перед тобой, Людвиг, высокий пример того, как человек мужественно идет навстречу своей судьбе. Старый фельдфебель падет смертью храбрых на поле боя, сжимая рукой горло врага.
— Может быть, позвать его жену?
— Ты думаешь, ей удастся отнять у него бутылку?
— Нет.
— Врач сказал, что он проживет самое большее три-четыре дня. В таком случае — какая разница?
— Разница между христианином и фаталистом.
— Господин Кнопф! — кричу я. — Господин фельдфебель!
Не знаю, услышал ли он меня, но он делает движение, словно приветствуя нас бутылкой. Потом продолжает пить.
— Господин Кнопф! — кричу я опять. — Фрау Кнопф!
— Поздно! — говорит Георг.
Кнопф перестает пить и делает опять кругообразные движения бутылкой. Мы ждем, что он вот-вот упадет. Врач заявил, что даже капля алкоголя для него гибель. Через некоторое время он исчезает в глубине комнаты, словно труп, который медленно погружается в воду.
— Прекрасная смерть, — говорит Георг.
— Следовало бы сказать семье.
— Оставь их в покое. Старик ведь был ужасный злыдень. Они рады, что он умирает.
— Не знаю. Привязанность бывает разная. Ему можно бы сделать промывание желудка.
— Он будет так противиться, что его еще удар хватит или печень лопнет. Но, если это успокоит твою совесть, позвони врачу Гиршману.
Я дозваниваюсь до врача.
— Старик Кнопф только что высосал бутылочку водки, — сообщаю я. — Мы видели из нашего окна.
— Залпом?
— Кажется, двумя залпами. Какое это имеет значение?
— Никакого. Просто из любопытства. Мир праху его.
— А сделать ничего нельзя?
— Ничего, — отвечает Гиршман. — Ему и так и так конец. Меня удивляет, что он проскрипел до сегодня. Поставьте ему памятник в виде бутылки.
— Вы бессердечный человек, — говорю я.
— Вовсе не бессердечный. Я циник. А разницу вам следовало бы знать. Мы ведь с вами работаем в одинаковой области. Цинизм — та же сердечность, только с отрицательным показателем, если я могу этим вас утешить. Выпейте в память возвратившегося к праотцам отчаянного пьяницы.
Я кладу трубку.
— Кажется, Георг, — говорю я, — мне действительно давно пора расстаться с нашей профессией. От нее слишком грубеешь.
— От нее не грубеешь, а тупеешь.
— Еще хуже. Это не занятие для члена верденбрюкской академии поэтов. Разве могут сохраниться в человеке глубокое изумление, благоговение, страх перед смертью, если приходится расценивать ее по кассовым счетам или по стоимости памятников?