Гетера повернулась лицом к меотской триере. Хромой все так же стоял на носу, но теперь торжественно надевал на голову шлем. На груди его весело поблескивал панцирь.
– Посадите на свободные скамьи матросов, – приказала Опия. Приказала громко и твердо, так что стоявшие у борта расслышали.
– Это дело рабов! – огрызнулся дюжий матрос. Он стоял, облокотившись на обломок толстой мачты, обитой красной медью.
– Это дело живых. Мертвые не чинятся! – голос Опии зазвенел, как когда-то под рокот арфы.
Матрос тут же отставил мачту.
– Должно быть, верно, – согласился он. – Чем махать этим, лучше помахать веслами. Очень мне будет жаль, если пропадет пузатая амфора с игривым винишком, которую до моего возвращения закопала в землю, знаете кто?
Грак весело подмигнул ему.
– Знаем!
– Дочь виноградаря, крутобедрая Веста! – подхватили развеселившиеся матросы.
– Ну то-то. Кто хочет откопать ее и выдуть со мной – за греби!
Несколько матросов гурьбой повалили в трюм. Человек тридцать, все, что осталось от команды в сто двадцать человек, встали в ряд по борту. Из носового отсека Грак с Диоскуром выкатили бочонок с нефтью, поставили на корме у груды пеньковых факелов. Грак сбегал вниз и приволок бронзовую жаровню. Диоскур широким кинжалом щепал лучину, поглядывал на меотскую триеру и сквозь зубы презрительно сплевывал за корму.
После того, как матросы взялись за весла, корабль уже не терял расстояния. Оно стало постоянным. Понт Эвксинский встретил небольшим штормом, но ветер дул попутный, и к вечеру корабли обогнули южную оконечность Тавриды. Теперь они шли все так же, имея берег по правому борту, но к вечеру ветер упал, разведенная им волна сникла, и вскоре установился полный штиль. Чтобы паруса не тормозили движения, оба корабля спустили их и шли на веслах. Стало ясно – меотская триера догоняет. Поверили в это и персы. У них началось движение, послышались воинственные крики. Лучники пробовали достать эллинов стрелами, но они не долетали. Сверкнув паутинным блеском в лучах утопающего в море солнца, стрелы гасли в сонной воде. Однако в сумерках, когда меотская триера неясным пятном мрачно шлепала за кормой, стрелы с тупым стуком начали всаживаться в корму.
Эллинские матросы собрались под защитой высокого кормового борта и свершали жертвоприношение. В жертву пошел афинский оранжевый петух капитана, будивший по утрам команду залихватским ором. Петух был стар, не один год бороздил с Гастахом воды двух морей и проливов. Матросы мазали кровью оружие, шептали заклятья. Только один Грак не принимал участия в священном обряде. Он пристально глядел на меотскую триеру, по грудь выставясь из-за кормового борта. Стрелы щадили его. Но вот он присел, окликнул: