— Толстых все жалеют. Считают неудачницами.
Бабс поджимает губы.
— То есть, ты хочешь сказать, что если ты «мисс Скелет», значит, ты удачлива и совершенна? Так, что ли?
— Именно так, — резко огрызаюсь я.
В голове вертится одна нехорошая мысль. Бабс будто прочитывает ее.
— О господи, — говорит она. — Ты думаешь, я просто ревную. Натали. Пожалуйста. Я ведь беспокоюсь о тебе. Я же хочу, чтобы у тебя все было хорошо. И знаю, что худоба тут не поможет. Однажды, сто лет назад, в тот единственный раз, когда я решила сесть на капустную диету, — от меня стало вонять сортиром, и я все время пердела. Зато выглядела — закачаешься! Грудь стала плоской как Голландия. Лишь со временем я поняла, что меня вполне устраивало то, что было раньше. Я имею в виду мое тело. Я пользуюсь им. Я наслаждаюсь им. Я хочу нюхать розы, бегать по холмам, гладить собаку, наблюдать за закатом солнца, заниматься любовью с Саем. И пусть это звучит немодно, но мое тело не мешает мне заниматься всем этим. А что твое тело делает для тебя, Натали? Ты же относишься к нему как к тюремной камере.
Я качаю головой. Насколько я понимаю, я оказалась на скамье подсудимых из-за того, что не вылизываю тарелку до конца, и теперь мне, похоже, светит пожизненное. Из-за этого весь сыр-бор.
— Я ничуть не разозлилась, когда ты вышла замуж, — пищу я. — Я была только рада за тебя. Прости, пожалуйста, — добавляю я шелковым голоском, — если все выглядело именно так.
Бабс стискивает зубы.
— Нэт, — говорит она. — Ты постоянно играешь в одну и ту же игру: смирение, покорность, «простите, если что не так». Но на самом деле в тебе масса того, что никак не назовешь смиренным. Сила, энергия, власть. Ты — волчица, прячущаяся под овечьей шкурой. И иногда мне даже кажется, что ты издеваешься над нами.
— Над кем это: над нами? — спрашиваю я холодным тоном, недовольная аналогией с волчицей.
— Надо мной. Над своей мамой. Над своим отцом. И даже над Тони, — если он когда-нибудь соизволит открыть свои чертовы глаза и посмотреть на то, что творится у него под носом.
Какая наглость!
— Я прошу тебя никогда больше не говорить о моем брате в таком тоне, — обрываю ее я. Вонзаю ногти в ладони до тех пор, пока боль не становится нестерпимой. — Все это не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к моей семье. И ты, и они — нормальные люди. Я прекрасно понимаю, что теперь, когда ты с Саймоном, на меня у тебя остается гораздо меньше времени. Всем известно, что мама у меня — тяжелый случай, но она добрая и заботливая, и я люблю ее. И еще я люблю папу и обожаю Тони. Да, он не любит размазывать слезы и сопли, ну и что с того?