После того, как на полу не остается ни единого пятнышка, звоню Крису. Дожидаюсь сорокового гудка, выжидаю пять минут, — и звоню снова. Перезваниваю на мобильный, но его трубка выключена. Звоню ему домой — снова, снова и снова, — тыкая пальцем в кнопку повтора словно поломавшийся робот.
На шестнадцатой попытке он отвечает.
— Ты что, только пришел? — выпаливаю я.
Господи, а вдруг он все это время был в ванной? И почему я всегда начинаю думать после того, как нажму на ядерную кнопку?
— Да, только что, — отвечает он.
— Можно, я приеду к тебе? — выдыхаю я и сползаю на пол, не в силах удержаться на трясущихся ногах.
Помедлив немного, Крис отвечает:
— Да у меня тут полный дурдом.
И ты, дорогой, сейчас как раз говоришь с его потенциальным пациентом.
Сжимаю пальцы в кулак и изо всех сил стараюсь придать голосу живость и легкость.
— Я не буду мешать, — заливаюсь я так, будто не стою сейчас на арене Колизея, в окружении свирепых львов и мне безразлично, поднимет Крис большой палец вверх или опустит вниз.
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем он начинает смеяться и говорит:
— Не могу вам отказать, принцесса. Давай, подъезжай.
Записываю адрес и довольно ухмыляюсь. Нет, Бабс, ты не права. Я могу сказать «нет» своей маме. Я могу сказать «нет» кому угодно.
Если ты год встречаешься с парнем, а он все не делает тебе предложение, — бросай его к чертовой матери. Он попусту убивает твое время. Когда мне было двенадцать, мама твердила об этом почти каждый божий день (не понимая, что девчонки, которым еще нет двадцати одного, встречаются с парнями как раз для того, чтобы попусту убивать время). Однако теперь, когда мне уже двадцать шесть, и я стремительно приближаюсь к сорока, мамина настойчивость заметно поутихла. То есть, когда в воскресенье, за утренним кофе в кондитерской «Луи», в Суисс-Коттедже я выкладываю как на духу сокрушительную новость о нас с Солом, на ее лице читается такой испуг и смятение, что пожилая официантка немедленно подскакивает к столу: узнать, все ли в порядке с маминым миндальным круассаном.
— И… и кто же… — Даже моя мама, обладающая социальной деликатностью сучки в период течки, не может заставить себя закончить вопрос, который прояснил бы тайну использованного презерватива.
Мы молча крошим пищу по своим тарелкам и внутренне умираем миллионом разных смертей. (Хотя то, что лежало в моей тарелке, раскрошить было не так-то просто: не спрашивая моего мнения, мама заказала для меня огромное, сочное датское пирожное — кричаще яркую сладость, от которой я, возможно, пришла бы в восторг, будь мне, скажем, лет пять с половиной.)