Шли шестидесятые годы. Америка уже пережила убийства Дж. Ф. Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, погромы на расовой почве и вьетнамскую войну, а я обнаружил, что вырос, но так и не нашел ответов на многие свои вопросы и так и не узнал, где их искать. Я превратился в отщепенца. Мне было душно жить в комфортабельном мирке буржуа. Вместо того, чтобы благодарить Бога за то, что Он даровал мне достаток, я все время сомневался в необходимости подобного достатка. Я больше не мог мириться с реальностью, с которой встречался каждый день. На ощупь она была тонкая, как бумага, и сквозь нее было видно что-то другое. Мой ум стал восприимчив и позволял замечать хаос сквозь прорехи жизни, хаос, скрытый за порядком и внешней красотой. В это же самое время я обнаружил, что отличаюсь как от собственных представлений о себе, так и от представлений других людей. Настоящий я был где-то далеко, похороненный под ворохом масок, и нуждался в том, чтобы найти дорогу обратно.
Я чувствовал себя таким маленьким в огромном мире. Но Беверли Хиллс, со своим вечным обещанием богатства, славы и блеска, был слишком мал даже для меня. Я желал чего-то большего, чего-то, что не поместится на экране телевизора или даже на 70-метровом экране автомобильного кинотеатра на открытом воздухе, чего-то настолько колоссального, что не поместилось бы даже в двадцатом веке. Я хотел найти Истину. Уже тогда я понимал, что к хаосу надо стоять лицом и что Истину нужно услышать. Я знал, что для этого потребуется долгое путешествие, путешествие от Того к Другому, от мирского к священному...
Солнце уже давно встало над горизонтом, а трехпалубный пароход все еще продолжал медленно огибать изрезанное побережье Индии, осторожно пробираясь меж флотилий бесчисленных рыбачьих лодок и мелких суденышек. Морское путешествие из Карачи в Бомбей должно было стать последним отрезком шестимесячного пути по суше, исходная точка которого лежала в Амстердаме. Долгое странствие вело меня в место, которое станет вскоре моим новым домом.
Самый дешевый билет третьего класса позволял сесть на судно, но не давал права ни на каюту, ни на койку, ни даже на место на скамье. Надо было самому найти крохотное пространство на многолюдной палубе, чтобы с трудом втиснуть туда свой соломенный коврик или одеяло. Вскоре после погрузки две верхних палубы стали похожи на ковры из разноцветных лоскутов, поверх которых колебалось людское море.
Как только я взошел на палубу парохода, молодой немец по имени Сиги взял меня под покровительство и отвел в самый дальний уголок. Там размещалась «касба», участок палубы, разделенный пастельного цвета шелками на проходы и маленькие уединенные пространства. В этом пахнущем благовониями убежище размещались иностранцы.