Это было вчера. А сегодня мы с Риф ужинали перед костерком в рощице, тополя которой горели точно так же, как и тополя покинутого отечества. Они и росли так же — протянутые к небу пальцы, — ни в малейшей степени не заботясь, что рождены соками чужой, хоть и во времена оны дружественной сопредельной земли. Для Риф я подстрелил кролика, а сам ел какие-то консервы из магазинчика в деревушке поодаль.
Непонятная апатия владела мною последние дни. Я почти не продвинулся по намеченному маршруту Подолгу лежал по утрам, перестал играть с Риф, и главное — будучи в чужой, никогда не виданной стороне, не находил в себе ни малейшего интереса к ней. Я проехал несколько деревушек и маленький городок, при дороге стояли непривычно яркие щиты с непривычными буквами, на прилавках непривычных магазинчиков съежились непривычные товары, но что-то, видимо, случилось со мной. Я тщетно пытался обрести себя прежнего — жадно глядящего в мир. Я хотел, я правда очень хотел вернуть это, но у меня не получалось, и вскоре — о, как быстро — я перестал хотеть даже размышлять, отчего не получается. Я сам стал неинтересен себе, и мне стали неинтересны дни, в которых я живу, и места, которые миную. В главном все было одинаковое -брошенное, готовое вот-вот разрушиться, но никак не разрушающееся, и мне казалось теперь, что даже в тех изменениях, что происходят, — с каждым осевшим домом, упавшей опорой, проржавевшим днищем перевернутого автомобиля, — умирает часть меня. Где, где дни, когда я встречал радостно эти картины? Нет, я и сейчас не желал возвращения былого, но пришедший на смену мир не принимал меня, и это вдруг сделалось очень тяжело. Я выскреб ложкой банку до дна и безучастно подумал, не открыть ли еще. Хотя в общем-то был сыт.
— Ну что, Риф?
Риф чувствовала во мне неладное. Она часто подходила и клала голову мне на колени и смотрела в глаза.
— Ты умная собака, Риф. Ты даже умнее, чем я.
Она никак не реагировала на эту грубую лесть.
Ноги тонули в траве и промокали. Может, дело в погоде? Дожди — все, надо сказать, теплые — не прекращались с того дня, или, вернее, ночи. Небо было сизым, серым, вязким, тяжелым. Здесь, в гористой местности, утра не проходило без плотного тумана, который рассеивался только к обеду.
Попалась ржавая банка, я отфутболил ее, она слабо звякнула о другой металл. Только тогда я увидел проволоку. Осторожно взялся, чтоб не пораниться колючкой, посмотрел на деревья и кустарник за проволокой. Они убегали вверх по склону.
…лишь пересеку невидимый луч слабого излучателя, лишь тепло мое будет уловлено, лишь нога вступит на квадрат дерна, охраняемый пьезоэлектриком, -и коротко бухнет под почвой, и дрогнет земля, крякнут, разрываясь, корни, струя порохового двигателя разметет вспыхивающие стволы, как спички, раскинутся круглые створки, уедет вбок плита под ними, и из шахты в подземном гуле и грохоте и в облаках пара полезет тупой нос межконтинентальной акулы в пестром обтекателе, — ох, да когда же наконец я забуду о них, о насованных в землю и подвешенных над землей акулах!..