Едва вернувшись из сибирской своей робинзонады, Марат выкупил этот самый том словаря, обрадовавшись, что не пропала подписка, пока был он в бегах. Со словарем и ехал в трамвае, когда окликнула его Наташа.
Как он ее не заметил, просто непонятно. Не надеялся встретить, трясся на задней площадке, глядел в окно — проплывали мимо неказистые домики вдоль мутной речушки, ивы над водой, стены старой крепости по склону холма на другом берегу. Все это было давно знакомо и волновало заново после разлуки. Он думал о том, как хорошо возвращаться в родные места, к детству своему, — и тут раздался Наташин вскрик:
— Марат!
Трамвай с грохотом несся вниз по горбатой улочке, вагон бросало из стороны в сторону, но она встала и пошла к нему, хватаясь рукой то за спинки сидений, то за поручни. У нее женская сумка была с защелкой из двух шариков, сумка мешала ей, но она шла как в гипнозе — с напряженным лицом и невидящим взглядом. Пораженный, Марат тоже был странно скован и не шагнул ей навстречу, не помог преодолеть шаткий путь, а молча смотрел, как она шла, хватаясь свободной рукой, по ходившему ходуном вагону, и только на площадке взял ее под руку.
— Ты же уехал? — спрашивала она, поправляя падающие на лицо волосы. — Ты что, вернулся? Совсем? Ты почему не сообщил?
Ее прорвало, она остановиться не могла, вопросы так и сыпались, и люди в трамвае с любопытством поглядывали на них.
На первой остановке они, не сговариваясь, вышли. Трамвай, завизжав на крутом вираже, ушел вправо, и перед ними открылась высокая арка — вход на Комсомольское озеро. Туда они и направились.
Позже Марат не мог вспомнить, что говорила Наташа и что он ей отвечал и отвечал ли или только молчал, глупо улыбаясь и прижимая к груди тяжелый том словаря, а может быть, она тоже молчала, волнение прошло и она уже не знала, о чем говорить. Последнее было вернее всего. Потому что, когда они сели на скамейку, Марат с необычайной ясностью воспринял и запомнил все — и блики солнца на легкой ряби озера, и одинокую лодку с парнем и девушкой, ленивые всплески воды под веслами, явственно слышные голоса и стук посуды в ресторане на острове, раздавшийся гудок паровоза, а затем сначала медленный, потом все набирающий силу перестук колес поезда детской железной дороги на той стороне.
— Я все время думала о тебе… о нас. Ты же из-за меня уехал, не спорь, я знаю. Я дура, я страшная дура, я не имела права отпускать тебя, и ты презирать меня, ненавидеть должен…
— Я люблю тебя, Наташа, — еле слышно, не веря, что решился, произнес он и испугался, что она не услышит, не разберет слов, но она услышала, и лицо ее напряглось, голос осекся на полуслове; она с мольбой и отчаянием посмотрела на него, тогда он повторил тверже: — Я люблю тебя, Наташа, и всегда любил, с самого детства.