— Не надо, Наташа, — тихо попросил он.
И она сразу сникла. «Да» или «нет» — вот чего добивалась она, и услышала «нет». Но она не знала, что стояло за его «не надо, Наташа»…
А он просто боялся опять оказаться в «дурдоме». Хватит с него той психбольницы, куда занесло его стылой весной сорок второго, едва вырвался из блокадного кольца.
Надо же было такому случиться: санитарный их поезд, полный мечущихся в жару и беспамятстве, покалеченных, измученных, стонущих и кричащих от нестерпимой боли или угрюмо молчащих людей, подвергся бомбежке и загорелся вблизи маленькой станции. Навсегда врезалось в память: черное поле, с которого не везде еще сошел снег, горящий на путях поезд, весь в огне и дыму, выпрыгивающие из окон раненые в бинтах и белом исподнем белье, а над всем этим — синее, без единого облачка бездонное небо.
Марат пробрался в тамбур, соскользнул по железным ступенькам, побежал в поле. Ноги не держали, он упал и боком, опираясь на здоровую руку, пополз по влажной земле. Она прилипала комьями к пальцам, была жирной, с прошлогодней соломой перемешана, Марат порезал ладонь в кровь и перевернулся на спину, — вот тогда и увидел горящий поезд и густую синь неба. Только не слышал ничего, оглох, и странно было видеть весь этот кошмар без единого звука, как в немом кино. Он бы и подумал, что видит кино или сон, но ветер доносил жар пожарища, искры обожгли ему лицо, и он закрыл глаза и отвернулся, боясь еще и ослепнуть.
Вагоны расцепили, растащили. Те, что загорелись, сгорели дотла, — только металлические чадящие остовы остались. Остальные же удалось спасти, и паровоз тоже. Куцый поезд ушел, забрав раненых, кого успели вынести во время пожара или кто сам выскочил и уцелел. Умерших и сгоревших похоронили тут же, на краю поля. А некоторых контуженных забрала к себе оказавшаяся поблизости психиатрическая больница с веселым курортным названием «Березняки». Туда и Марат попал. Поначалу ему все равно было. А едва пришел в себя, стал понимать, что к чему, ходить стал, ему эти «Березняки» хуже тюрьмы показались. Понасмотрелся, понаслушался всякого, и тихих и буйных повидал, они спустя годы в страшных снах являлись. И затеял он тогда побег, решил уйти тайком хоть куда, только подальше отсюда, от сумасшедших здешних страстей. Он и сбежал бы, хотя далеко ли уйдешь в застиранном фланелевом халате поверх исподнего да без документов… Батальонный комиссар Кныш Владимир Александрович его удержал. Про задуманный побег он, конечно, не знал, а просто пообещал взять Марата к себе в редакцию. Он тоже контужен был, сильно заикался и головой подергивал по-петушиному, но голова у него варила, так что в гражданке, как он рассчитывал, работу по специальности найдет. Был же из этих мест, до войны редактировал в соседнем городе газету, писал туда письма, просил дать любую работу. Вскоре за ним действительно приехали на стареньком пикапе. Владимир Александрович уговорил врачей отпустить с ним Марата. Больница была переполнена, и такая просьба отказа не вызвала. Так попал Назаров в газету. До конца войны работал с Кнышем, не решаясь сказать, что ему в Ташкент нужно. Кому тогда в Ташкент не хотелось? А в день победы у Кныша остановилось вдруг сердце. Он и не выпил даже, просто обрадовался сильно. Хотели Марата на его место назначить, рука у него к тому времени почти нормально работала, и слышал уже хорошо, припадок только один раз за все время и был, так что, считай, благополучно войну пережил. Ему и отказываться неловко было, городу этому многим был обязан, да в последний момент нашлась другая кандидатура. Вскоре Марат рассчитался и поехал домой в товарно-пассажирском медлительном поезде, окрещенном с чьей-то легкой руки «пятьсот веселым», на нарах теплушки. Домой поехал, хотя какой и где у него был дом…