— Ты понял? — торжествующе вскричала Яга. — Она не помнит своего имени! Поэтому и найти ее мы не можем!
— Есть идеи? — попытался сосредоточиться демон. — Что делать будем?
— Меня больше интересует, что делать с ней, — указала Яга на пленницу. — Не убивать же ее в самом деле…
Служба началась еще засветло. Певцы, облаченные в белые одежды, тоненькими голосами славили Трехликого, повернув головы к восточным воротам храма. Заходящее солнце окрашивало багрянцем развевающиеся полы плащей, маски под глубокими капюшонами сверкали.
Ганиэль прошел меж рядами певцов, подобно черному ворону в стае лебедей. Обычай требовал от Трисветлого будничных одеяний. Подойдя к воротам храма, Ив трижды постучал в них. Створки открылись с неторопливой торжественностью. Трое служителей, отделившись от стен, стали усыпать путь к храму бутонами белых роз. Ив шел уверенно, впечатывая в дорожную пыль хрупкие лепестки. Простой понятный символ — бренность всего сущего, быстротечность красоты, красота смерти. Легкую улыбку Трисветлого под маской рассмотреть было невозможно. Но она была — вещуну нравились обряды. Тридцать три неторопливых шага от ворот к внутренней двери, трижды три негромких постукивания по серебряным створкам. Пение не умолкало.
Трисветлый Ив вошел в храм. Здесь было темно. Уверенные руки освободили его от одежды. С легким шуршанием исчез плащ, нижнее облачение, исподнее платье. Помогая невидимым слугам разуть его, Ив сделал шаг вперед. Босые ноги ощутили гладкую прохладу мрамора. И тут вспыхнул свет. Яркий, белый, слепящий, он будто стекал с потолочного свода с неотвратимостью снежной лавины. Ганиэль, абсолютно обнаженный, стоял в центре зала. Он кожей чувствовал взгляды соратников, приближенных, допущенных в святая святых — в главный храм Трехликого бога. Пение смолкло. В напряженной тишине Ив пересек зал, приблизился к последним алтарным дверям, уверенно открыл их и вошел внутрь. Одновременно с последним разделяющим шагом он сорвал с лица серебряную маску и отбросил ее за спину. Захлопывая дверь, Ганиэль слышал, как звенит металл по мрамору пола.
— Ну наконец-то ты наигрался!
В хриплом старческом голосе слышалась дурашливая укоризна. Первый ценил хорошую шутку.
— Более благозвучных песнопений сочинить не могли? У нас головы разболелись этот писк с утра слушать. Скажи, Младший?
Из левого алтарного нефа ответил хорошо поставленный баритон:
— А мне нравится. Чистые такие голоса, будто девичьи. — За тонкой занавесью можно было рассмотреть только полыхающие желтым золотом глаза говорившего.