Мы залезли в кабину. Она показалась нам очень уютной. Заворчал стартер, и машина тронулась. Потом поехала. Потом понеслась. Кешка, видно, хорошо знал дорогу.
Звездное небо лежало на серебряных сопках. Чужие миры уставились на нас безучастными глазами вечности. Луна за дымкой была чуть видна. В утлую жестяную кабину проникла дикая поэзия сибирской ночи. Шора запел. Кешка понял Шору по-своему.
— В кабине чего не петь, — сказал он и показал на дыру в днище, где малиново светился раскаленный коллектор. — Специально для публики прорубил — греться. Вот денег соберу, приемник поставлю.
Мы спускались с сопки. Машина тяжело прыгала по каменным осыпям. Сквозь гул мотора доносилось кандальное позвякивание цепи заземления. Фары с трудом пробивались сквозь темноту.
— Сейчас и Байкал, — сказал Кешка. — Там, знаешь, горячие ключи. Подо льдом. Главное, правильно съехать. Полынью-то, ее видать по сивому дыму.
— А ночью? — спросил Шора.
— Ночью по нюху ездию.
— Ну, а бывает так, что проваливаются?
Шажда опасности клокотала в Шоре.
— Бывает, — сказал Кеша и рассмеялся. — Шофер всегда выпрыгивает. У шофера, видишь, нерв не спит, а пассажир сонной дури хватит, разомлеет…
— Так что не спи, Шора, — сказал я.
— Капитан сходит последним, — возразил Шора.
Кешка принял это на свой счет.
— А я и не сойду, — сказал он. — Как можно свою шкуру спасти, а чужую загубить?
Он сказал это очень просто. И я впервые почувствовал, что этому непутевому бензовознику можно довериться перед лицом долгой и тревожной ночи.
Машину подбросило, раздался треск. Лучи фар скользили по зеленоватой гладкой поверхности. Белесая паутина трещин покрывала лед. Треск стоял непрерывный. Казалось, бензовоз катит по грецким орехам. Трещины веерами расползались из-под колес.
— Пресный лед, — успокоил нас Кеша. — Играет.
Я не видел колеи. Мы скользили по льду осторожно, как бригантина в шхерах. Этакая пузатая бригантина, наполненная вонючим этилированным топливом. Теперь Кешка стал лоцманом. Он вел свой корабль по звездам. Где-то внизу, за нами, в ледяном аквариуме плыли разбуженные светом рыбы. Рыбы и мы — вот и все живое вокруг, на десятки километров.
Поднялся ветер. Луна куда-то исчезла. Ветер бил в цистерну, как в парус. В кабине похолодало. Лампадный свет приборов мягко ложился на скуластое лицо Кеши. Где-то далеко пронесся тяжелый гул: сдвигались под ветром льды.
— Разговаривает Байкал, — сказал Кешка и толкнул Жору: — Как, душа сосульками обросла, нет?
— Нет, — ответил Жора.
— Вот и ладно.
— Ты здешний, Кеша? — спросил я.
— Здешний. Я еще вот таким, — Кеша оторвал руку от руля, — Малое море объездил. На коньках. А когда в холостом звании был, работал на мэрэсэ, возле Еланцов, и гулял тут с одной, с Ольхона. Она на том, я на этом берегу. Вечерком прикрутишь коньки и чесанешь на Ольхон. Этак пятьдесят километров. А утром на работу. Солнышко на льду встречал — красота! Ездил, считай, две зимы, а потом надоела мне такая история.