— Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?
— Да, — ответила я. Но голова начала наполняться, как в тот день, когда я сотворила снег, будто в нее набили слишком много всякого.
Папа сказал:
— Джудит, десятилетние девочки не творят чудес.
Я сказала:
— Откуда ты знаешь, ты ведь не десятилетняя девочка.
Папа закрыл глаза, придавив веки большим и указательным пальцем. А потом открыл снова и сказал, что хватит с него этого дурацкого разговора. Забрал у меня тарелку, хотя я еще не доела, поставил поверх своей и пошел к раковине, пустил воду и начал мыть посуду.
Я встала. Попыталась говорить спокойно.
— Знаю, в это трудно поверить, — сказала я, — но это случилось не один раз…
Он поднял руку:
— Не хочу больше этого слышать.
— Почему?
Папа перестал мыть посуду.
— Потому что! Потому что это опасные разговоры, вот почему!
— Кому опасные?
— Для кого опасные.
— Для кого опасные?
— Опасно думать, что тебе дана такая сила. Это… самонадеянно… это богохульство. — Он уставился на меня. — Ты что о себе возомнила, а? Это было совпадение, Джудит.
Я слышала, что он говорит, но голове стало так жарко, что понять его слов я уже не могла. Я опустила глаза и тихо сказала:
— А вот и нет.
— Что-что?
Я посмотрела на него:
— Это не было совпадением.
Папа поднял руку и с грохотом захлопнул дверцу буфета. Потом наклонился над раковиной и сказал:
— Ты слишком много торчишь у себя в комнате.
— У меня дар! — сказала я. — Я сотворила чудо!
Тогда папа подошел ко мне и сказал:
— Так, прекрати это немедленно, ясно? Нет у тебя никакого дара. Не можешь ты творить чудеса. Поняла?
Я слышала наше дыхание и как падали капли из крана. В груди было больно. Папа повторил:
— Поняла?
Некоторое время было так больно, что я не могла дышать. А потом будто повернули выключатель, мне перестало быть жарко. Боль прошла, стало спокойно и совсем все равно.
— Да, — сказала я. И пошла к двери.
— Ты куда?
— К себе в комнату.
— Ну уж нет. Чем меньше ты там будешь торчать, тем лучше. Вытри-ка посуду, а потом я найду тебе еще кой-какие дела.
Я вытерла посуду и разобрала общинные журналы. Самые старые положила в стопке сверху, самые свежие — снизу. Принесла четыре ведра щепок и два ведра угля, сложила всё рядом с печкой.
Папа похвалил меня за то, как ровно я сложила щепки, но это только потому, что ему было стыдно, — ему всегда стыдно, когда он на меня накричит. Я ничего не ответила, потому что не собиралась так просто ему это спускать.
Я дождалась девяти часов, потом пожелала ему спокойной ночи, пошла к себе, вытащила свой дневник и записала все это — все, что случилось с воскресенья. Все это были слишком важные вещи, и раз уж нельзя про них говорить, надо их хотя бы записать.