Благодаря вмешательству какого-нибудь доброго приятеля им устраивают освобождение от армейской службы, им дарят золотые часы, билеты на финал кубка, щенков ирландского сеттера, а если они хворают, под свою опеку их берут лучшие доктора. В свое время такая щедрость несколько смущала подростка Пима и вызывала в нем ревнивые чувства. Но теперь это прошло. Теперь это для меня не что иное, как обыкновенный способ добиться успеха.
И среди прочих в увеличившемся штате «придворных» нежданно-негаданно и бесшумно, как бродячие коты, возникают неприметные посланцы мистера Маспоула, в пиджаках с подбитыми ватой плечами и коричневых шляпах с загнутыми кверху полями; себя они называют консультантами и ведут по телефону какие-то долгие переговоры — слушают, но сами ничего не говорят. Кто они были такие, откуда появлялись и куда потом исчезали, теперь знает один только черт, если не считать тени Рика. Что же до Сида, он решительно отказывается обсуждать это, хотя с течением времени, мне кажется, я пришел к правильному выводу относительно рода их занятий. В трагикомедии Рика они исполняют функции палачей — то подобострастно угодливых, прикрывающихся фальшивыми улыбками, то ждущих во тьме своего часа, как ждут, сверкая белками в глубине сцены, шекспировские стражники часа, когда надо будет совершить акт возмездия.
А среди них мелькает то здесь, то там расторопный мальчик на побегушках, неисписанная страница, тот, кому судьбой назначено стать лордом, главным судьей и обскакать всех прочих. Сейчас он обрезает сигарету для них. На Пима не нарадуется его старикан отец, ведь сынок — дипломат до мозга костей и всегда рад стараться: «Эй, Магнус, что они там сделали с тобой в этой твоей школе, облили тебя жидким удобрением, да?», «Эй, Магнус, расскажи-ка нам про того танкиста, что обрюхатил свою жену!» И Пим, лучший рассказчик в своей возрастной группе и весовой категории, повинуется. Он рассыпается в улыбках, увертывается в стычках между этими мастодонтами, а в качестве отдыха посещает вечернюю школу радикализма в домике Олли и мистера Кадлава, где за чашечкой какао с украденными бутербродами великодушно соглашались с тем, что люди — братья («но против твоего папаши мы, конечно, ничего не имеем»). И хотя политические учения как таковые кажутся мне теперь не менее бессмысленными, чем некогда Пиму, я не могу забыть теплоту наших бесед, то безыскусное благородство, с которым мы тщились излечить язвы миропорядка, и искреннее доброжелательство, с которым, отправляясь в постель, желали друг другу доброй ночи, осененной образом Сталина, «ведь именно он, если смотреть правде в глаза, Пострел, выиграл войну и обеспечил этим говнюкам-капиталистам, хоть против твоего папаши мы никогда ничего не имеем, победу!»