Так они обменивались репликами в то время, как Пим изыскивал способы мимоходом задеть ее белое плечо или сделать так, чтобы ее юбка чуть больше распахнулась к северу.
Ездили они тогда в лагеря. В течение пяти лет беглецы из Восточной Европы устремлялись в Австрию сквозь любую, быстро перекрываемую прорезь в колючей проволоке: прорывались сквозь границы в угнанных машинах и грузовиках, пересекали минные поля, цеплялись за дно вагонов. Они привозили свои впалые лица, своих коротко остриженных детишек, своих сбитых с толку стариков и резвых собачонок, своих будущих Липси, — их тысячами помещали в один загон, расспрашивали и затем решали их судьбу, пока они играли в шахматы на деревянных ящиках и показывали друг другу фотографии людей, которых они никогда больше не увидят. Они прибыли из Венгрии, Румынии, Польши, Чехословакии, Югославии, а некоторые даже из России и надеялись попасть в Канаду, Австралию, Палестину. Их привели сюда разные пути и часто — разные причины. Среди них были врачи, ученые, каменщики. Были водители грузовиков и воры, акробаты и издатели, насильники и архитекторы. Все они проходили перед глазами Пима, переезжавшего на своем джипе вместе в капралом Кауфманном и Сабиной из лагеря в лагерь, — он их расспрашивал, распределял по категориям, записывал, затем спешил домой к Мембэри со своей добычей.
Сначала его чувствительная натура сострадала их бедам, и ему с трудом удавалось скрывать от собеседников, как он им сочувствует: да, я добьюсь, чтобы вас отправили в Монреаль пусть даже ценою собственной жизни; да, я сообщу вашей матушке в Канберру, что вы здесь и в безопасности. Поначалу Пима смущало и то, что сам он не испытывает никаких лишений. Любой, кого бы Пим ни расспрашивал, пережил за один день куда больше, чем он за всю свою молодую жизнь, и ему становилось обидно. Были такие, что по нескольку раз переходили границы еще детьми. Другие столь небрежно говорили о смертях и пытках, что он возмущался их толстокожестью, пока они, вспыхнув гневом, не давали ему отповеди и не принимались над ним издеваться. Но Пим, добросовестный труженик, должен был выполнять свою работу, у него был командир, которого следовало ублажать, и острый, не слишком заметный ум для обработки полученной информации. Ему достаточно было прислушаться к себе, чтобы знать, когда кто-то оставил пометку на полях его памяти, выходя за рамки основного текста. Он умел, поддерживая беседу, вести наблюдение и разгадывать поступавшие к нему сигналы. Если Пиму описывали переход ночью через горы, он совершал с ними этот переход, тащил чемоданы Липси и чувствовал, как ледяной горный воздух насквозь продувает их старенькую одежду. Если кто-то беззастенчиво лгал, Пим с помощью своего мыслительного компаса тут же делал необходимые поправки и вычислял возможные варианты правды. Его переполняли вопросы, из которых он — при имевшихся у него задатках адвоката — быстро научился составлять обвинительное заключение. «Откуда вы прибыли? Какие вы там видели войска? Какого цвета были у них погоны? На чем они разъезжали? Какое у них было оружие? Какой дорогой вы сюда добирались? Попадались вам на пути часовые, препятствия, собаки, проволока, минные поля? Что было у вас на ногах? Как же ваша мать (ваша бабушка) умудрилась одолеть такой крутой перевал? Как же вы справились с двумя чемоданами и двумя маленькими детьми притом, что ваша жена на последних месяцах беременности? А не похоже ли на то, что ваши хозяева из венгерской тайной полиции привезли вас на границу и, показав, где ее перейти, пожелали вам удачи? Вы, значит, шпион, а если так, то не предпочтете ли работать на нас? Или вы просто преступник, и в таком случае вы наверняка согласитесь шпионить, а не быть выброшенным через границу назад австрийской полицией?» Так Пим, основываясь на собственной ломаной жизни, пытался распутать клубок их жизни, а Сабина, сидя с надутым видом, в дурном настроении и редко одаривая своей роскошной улыбкой, произносила это своим знойным голосом. Иной раз Пим просил ее перевести ответ и на немецкий, чтобы иметь возможность дважды услышать одно и то же.