Покончив со взаимными развлечениями, девицы пожелали хорошо поужинать. Американец согласился. Это, должно быть, был один из тех мужчин, которые просто получают удовольствие там, где его находят, и не считают себя обязанными делать из этого историю. Видя это все, я сожалел, что не часто имел дело с типами такого сорта. Я мог бы научиться отбрасывать стеснение. Освобождать себя от груза эмоций, которые были для меня тяжелее камней.
Но у меня не было желания задерживаться. Девица с кукольным лицом проводила меня до лифта. Она, без сомнения, нашла меня немного грустным и, будто желая проявить любезность, погладила меня и сказала что-то нежное. Мне эти слова показались благословением — даже не ожидал.
Однажды в Вильфранше перед закатом мой отец процитировал при мне фразу Паскаля, которую я привожу по памяти: «У любви достаточно света, чтобы осветить избранных ею, и достаточно тьмы, чтобы ослепить их». Эта фраза, которая мне всегда казалась загадочной, впечатлила мой детский ум. В ней грохотала страсть взрослых. Она обозначила ужасный горизонт, почти как последний суд, к которому каждый подходит в свое время и пытается оправдаться.
Аврора снимала всякие пустяки. Чайку. Тучи. Свою руку с сигаретой. Чашку кофе и фрукты, которые нам подали в порту. Эти фотографии взволновали меня самой своей незначительностью. Они были неопровержимым доказательством того, что я пережил. Печаль уже заставила меня сомневаться: было ли это? Я убедился: было! — на улице Кастильён, куда я вернулся от нечего делать. Эти фото мне говорили о минутах, уже отдалившихся во времени. Я рассматривал снимки один за другим. Я пил глотками остывшее в них счастье. Когда я пересекал Тюильри, мне казалось, что Аврора идет рядом. Она была нежной и внимательной. Как если бы нас ничто и никогда не разлучало.
Что невыносимо в воспоминаниях, так это то, что они всегда — пусть даже на миг — вливаются в лживое настоящее. Невозможно их принять, не поверив на минуту, будто они переносят тебя в другое время и что время это движется — даже если его уже нет. И невозможно их принять, не забыв на полминуты, что все, о чем они рассказывают, уже прошло, и они — лишь осколки мертвого прошлого.
Я взглянул на последнюю фотографию. Это не был ни предмет, ни пейзаж, ни один из моментов, следы которых Аврора любила увековечивать. Аврора сняла себя, лежащую в постели. Она умещалась в рамку до плеч. Должно быть, держала аппарат на вытянутых руках. Неясная улыбка, выражение лица фривольное — и беспокойное. Можно сказать — лицо плывущей по простыням утопленницы. Удивительно, но глаза у нее на этом фото были завязаны косынкой. Что это могло означать? Зачем ей было в тот день снимать свое беспомощное лицо? На этом фото она была похожа на «Фортуну» Прудона, перед которой она положила свою ключницу. Улыбка, повязка, волосы развеваются на ветру. Эта косынка мне напомнила эпизод в магазине музыкальных инструментов. И маленькую церковь в Рапалло, где Аврора, молясь, закрыла лицо кружевом.