А еще был странный эпизод в церкви Рапалло, куда мы зашли в конце дня. Лицо Авроры, необъяснимо мрачное с самого завтрака, смягчилось под золотистым светом витражей, представлявших мученичество нескольких святых. Возле алтаря стояла статуя Марии Магдалины — примитивно сделанная, неживая, с неестественной улыбкой. Аврора приблизилась, потом преклонила колени, сложив руки. Она покрыла волосы кружевной вуалью, а вскоре опустила ее на лицо, будто хотела отгородиться от мира. Я удивленно смотрел на нее издали: ей совершенно не шло так себя вести! Что за комедию она ломала передо мной? Хотела показать, что верит? Когда она поднялась, слезы текли по ее щекам. И я понял, что она вложила немного души в это неожиданное проявление набожности.
Из церкви она вышла молча, а когда мы были на паперти, увлекла меня в сторону, к саду, где несколько стариков в трауре ожидали начала службы. Там она меня обняла. Ее руки скользнули под мою рубашку. Она ласкала меня с жадностью, к которой я не привык и которая нам стоила нескольких возмущенных комментариев. Под ее поцелуями я думал, что еще ни одна женщина не казалась мне настолько непредсказуемой. И, охваченный безмерной страстью, я сказал себе, что любовь, так поздно перевернувшая мою жизнь, была единственной божественной реальностью этого жалкого мира.
Аврора всегда преодолевала свою слабость решительностью. Это был ее способ преодолеть колебания. Она охотно повторяла, что не может себе позволить быть слабой. Мне была так близка эта манера бытия, что казалось, будто в такие минуты я смотрел на себя ее глазами. Она увлекала меня за собой, и я поддавался. И причиной тому была не только моя доверчивость. Наоборот, мне, по-моему, требовалась храбрость, чтобы снова и снова уступать ее силе и приносить мою личность в жертву любви. Я любил — и мое «я» умирало во мне. Разум засыпал, зрение гасло. Я уподоблялся пустолицым святым на иконах, растворившимся в сиянии Всевышнего.
В тот вечер в Гранд-отеле Аврора одевалась особенно тщательно. Накрашенные губы. Плечи воительницы. Вытянутая стройная шея — как у насторожившейся газели. Прошло всего несколько часов — и эта женщина уже ничем не напоминала ту, что плакала в церкви Рапалло. Как и ту, что каждое утро приходила ко мне на свидание на пляж. Я был покорен этой молниеносной переменой, которая каждый раз давала мне понять, что я увлечен разносторонним человеком. Во время ужина она была очаровательна и разговорчива. Она строила планы. Она хотела брать уроки пения, путешествовать, принимать друзей. Она говорила, что ее счастье отныне зависит от моего, и это заявление, которое мне казалось правдивым, меня обезоружило. Я не сразу заметил, что у нее вечерний макияж. Слишком кричащий. Будто глаза обвели расплавленным металлом, а не краской. Я мог бы догадаться, что эти глаза смотрят на меня, но не видят. Или скорее они видели сквозь меня будущее, где мне места не было.