Тогда я еще не понимал, что мои еще не окрепшие мозги, были подвержены в училище сильнейшему идеологическому и психологическому воздействию: мысль о «самом справедливом строе» и «коммунистических идеалах», которые я должен был с оружием в руках защищать «до последнего вздоха» или «до последней капли крови», настойчиво вдалбливалась в мою, еще не засоренную «вредными идеями», голову. А после окончания такого заведения, «правильное» представление об образе жизни в Советском обществе должно было крепко и надолго закрепиться в моих мозгах. Так оно долго и было: я частенько ставил себя в глупое положение, когда в дискуссиях со старшими по возрасту людьми страстно доказывал им, что более справедливой и более правильной жизни, чем в Советском Союзе, где страной рабочих и крестьян руководит созданная гениальным Лениным мощная руководящая и направляющая сила в виде КПСС, и быть не может.
- Ну, наверное, ты прав,…- после продолжительной паузы сказал мне тогда мой отец, видимо, боясь ставить под сомнение правдивость того, чему учат его сына в таком престижном заведении, как Высшее училище КГБ.
После того, как отца жены его родного брата в 1947 году арестовали и отправили на Калыму за то, что он на работе неосмотрительно нелицеприятно высказался в адрес руководства страны, в принудительном порядке вынуждавшего каждого Советского человека приобретать Государственные облигации, при этом, высасывая из карманов нищего, измученного голодом народа последние гроши, а потом, когда мужа его же старшей дочери - учителя математики и директора школы - как родственника «врага народа», отправили туда же, видимо посчитав, что с лопатой в руках он принесет государству больше пользы чем в школе, мой отец – ветеран войны, до конца жизни боялся сказать что-либо не так или не то, что можно было бы говорить вслух. Он боялся, что его, не дай Бог, кто-нибудь не правильно поймет в разговоре или где-нибудь скажет о нем не то. Он даже боялся, что о нем кто-то может плохо подумать, со всеми вытекающими из этого тяжелыми последствиями.
- Но, - мучаясь от бередивших его душу тяжких мыслей, продолжал он тогда начатую со мной беседу, - когда я вспоминаю свое детство и молодость, то мне, кроме нищеты, голода и войны, и вспомнить нечего.
Он около минуты ехал на велосипеде молча, окунувшись в свои горькие воспоминания и размышляя о чем-то. Затем, словно борясь с собой, он вновь заговорил:
- Жили мы тогда в селе Баштанка у родителей моей мамы, и в том доме, кроме нас - шестерых детей, еще шестеро взрослых было, и был у нас дом под камышом, лошадь и корова с теленком – а назывались мы, как ты говоришь, – «кулаками»…