— Как это печально, правда? — сказала она с искренним огорчением. — Надо же было, чтоб он умер как раз теперь, когда хотел столько сделать для тебя и для всех нас.
Она замолчала, ожидая ответа, но Дженни словно онемела.
— Не горюй, — продолжала миссис Герхардт, — тут уж ничем не поможешь. Он хотел многое сделать, но теперь не надо об этом думать. Все кончено, и ничего нельзя изменить, ты же сама понимаешь.
Она опять замолчала, а Дженни оставалась все такой же немой и неподвижной. Видя бесполезность уговоров, миссис Герхардт решила, что Дженни хочет побыть одна, и вышла из комнаты.
А Дженни все стояла у окна и понемногу начинала понимать, что сулит ей эта новость, как безвыходно и непоправимо ее положение. Она пошла в спальню, присела на край кровати и увидела в маленьком зеркале напротив бледное, искаженное от горя лицо. Дженни растерянно смотрела — неужели это она? «Придется уехать», — подумала она и с мужеством отчаяния стала мысленно подыскивать себе убежище.
Тем временем настал час ужина, и, чтобы соблюсти приличия, она присоединилась к остальным; ей было нелегко вести себя как всегда. Герхардт заметил, что она подавлена, но не подозревал всей глубины скрывавшегося за этим отчаяния. Басс же был слишком занят собственными делами, чтобы обращать внимание на кого бы то ни было.
В последующие дни Дженни обдумывала свое трудное положение и спрашивала себя, что делать. Правда, деньги у нее есть; но ни друзей, ни опыта, ни прибежища. Она всегда жила с родителями. Порою она испытывала непонятный упадок духа, какие-то бесформенные и безымянные страхи преследовали ее. Раз поутру она почувствовала неодолимое желание расплакаться, и потом это чувство нередко охватывало ее в самые неподходящие минуты. Миссис Герхардт стала это замечать и однажды решила расспросить дочь.
— Скажи, что с тобой? — ласково заговорила она. — Ты должна все рассказать своей матери, Дженни.
Дженни, которой казалось совершенно невозможным сказать правду, наконец, не выдержала и, уступив мягким настояниям матери, сделала роковое признание. Миссис Герхардт оцепенела от горя и долго не могла вымолвить ни слова.
— Ах, это все моя вина, — сказала она наконец, охваченная раскаянием. — Я должна была понять. Но мы сделаем все, что сможем.
Тут она не выдержала и разрыдалась.
Немного погодя она опять взялась за прерванную стирку и, согнувшись над корытом, продолжала плакать. Слезы катились по ее щекам и капали в мыльную пену. Изредка она утирала их фартуком, но они снова и снова наполняли глаза.
После первых страшных минут пришло острое сознание неотвратимой беды. Что сделает Герхардт, если узнает правду? Он не раз говорил, что если когда-нибудь одна из его дочерей поступит, как поступают иные, он выгонит ее на улицу. «Ноги ее не будет больше в моем доме!» — кричал он.