— Мужик, ты чего? Какие книги? Это папа когда-то писал про…
Два шага, и стволы почти уперлись в лоб.
— Молчи! Не боюсь тебя и не внимаю, яко бреху псов зловонных и мерзких. Хоть тело твое как у человека, но коряво и смешно, и в плоти твоей грязь похоти и нет места духу Анасты. Отвергну вид твой, как у тленного мертвеца!
Чуть сбоку еле слышно хрустнула сухая ветка — Васька. Нарочно наступил, привлекая внимание.
«Шекспир, мля! О женщины, порожденье крокодилов!»
«Вася, ты читал Шекспира?»
«Не я, Санек. Этого — убить?»
«Сама».
— Дяденька, а тебя сейчас с левой стороны зверь кушать начнет.
Бородач повернулся, а она рванулась вперед и вверх, вкладывая в один-единственный удар вес тонкого, почти детского тела. Шашка не свистнула, зашелестела разрезаемым воздухом и отдалась болью в растянутых связках. Противник с непониманием смотрел на обрубок, вот только что заканчивавшийся кистью. Пусть с корявыми пальцами и обкусанными ногтями с каймой под ними, но такой привычной. Долгая секунда… другая… В глазах появились одновременно осознание и боль. И тут же Васькин бросок задавил зарождающийся крик. Вместо него — невнятное мычание.
— Лен, а Лен… — Из трубы показалось перепачканное лицо младшего брата. — А это они чего, целуются?
— Угу, любовь у них такая. Впрочем, тебе еще рано об этом.
— Па-а-а-думаешь! — протянул Санек презрительно. — Тоже мне, нашла несмышленыша. Я даже знаю, как это называется. Вася, а ну прекрати заниматься зоофилией!
Станислав Вениаминович Дербенев с самого раннего детства ощущал себя несчастливым человеком. Не с пеленок, конечно, но, едва научившись ходить, он твердо знал — во всем виноваты женщины. И мать, два раза в течение пяти лет поставившая в угол и даже шлепнувшая однажды по заднице мокрым полотенцем, в первую очередь. Но не о ней и не о ее вине речь. Женщины, а тогда еще маленькие девочки, преследовали юного Стасика подобно злому року — били горшком по голове в детском садике, обзывали глистом в школе. Позднее, из-за того, что удалось удачно откосить от армии, величали кастратом. Дикие времена, дикие нравы, дикие люди.
Позднее стало легче — сменилась эпоха, мораль стала гибче, местами совсем истончаясь до полной невидимости, и не служивший человек перестал вызывать у прекрасной половины человечества брезгливую жалость. В возрасте тридцати двух лет Станислав Вениаминович наконец-то расстался с девственностью. Или с целомудрием, он сам не совсем понимал разницу между этими понятиями. Добрая соседка понимала, но объяснить не смогла, в силу давности сего состояния. Но десять долларов, подаренных мамой на день рождения любимому сыну, взяла охотно. Попутно взяла обещание жениться на ней, клятвенно заверяя, что последующий секс будет намного регулярнее и, главное, гораздо дешевле.